Библейский текст говорит о том, что «все мысли сердца были зло во всякое время», но в данном случае не идет речь о поведенческой испорченности, которую можно исправить. Такая формулировка указывает не на отклонение от нормы, а на полное смещение фокуса сознания, при котором даже замысел перестает быть доступным как направление. Человеческое внутреннее движение теряет прозрачность – не в смысле сокрытия, а в смысле непрозрачности для слова. Ничто в человеке больше не обращено к вне. Это не бунт, а замыкание. И в этой замкнутости исчезает сам носитель откровения, потому что откровение возможно только там, где сохраняется хотя бы минимальное внутреннее различие между тем, что звучит, и тем, что слышится.
Мир, в котором слово больше не достигает адресата, становится нечувствительным. Отсутствие восприятия не сопровождается трагическим осознанием утраты. Наоборот, он функционирует как замкнутая система, в которой все, что когда-то было возможностью услышать, теперь нейтрализовано механикой повторения, имитацией активности, фиксацией на внешнем. Это делает ситуацию необратимой. Когда исчезает различающее восприятие, не остается ни тех, кто мог бы услышать, ни условий, в которых было бы что услышать. Слово продолжает быть, но перестает звучать. Его не отвергают – его не различают. И это уже не падение, а структурная потеря.
В этой точке откровение становится невозможным не потому, что Бог перестает говорить, а потому что человеческое сознание больше не связано с внутренним усилием восприятия. То, что должно было быть услышано, не достигает внутренней опоры. Слово касается поверхности, но не переходит в действие, не разворачивает путь, не вызывает ответа. Предел здесь наступает не тогда, когда человек сознательно отвергает смысл, а тогда, когда он уже не может его воспринять как нечто иное, кроме шума. Это и есть исчерпанность различения: не агрессия, не испорченность, не сопротивление – а нечувствительность к значимому.
Эта внутренняя нечувствительность и делает возможным радикальное прерывание. Если больше нет точки, через которую может быть восстановлена соотнесенность, то любое продолжение будет лишь механическим движением, не имеющим доступа к смыслу. Потоп в таком свете оказывается не вмешательством, а следствием. Он не вводит новое, он фиксирует то, что уже произошло: исчезновение носителя различения, утрату формы сознания, способной распознавать обращение. В этом состоянии не остается никого, кто мог бы услышать. И потому вода здесь не смывает вину, а растворяет саму возможность различать, оставляя после себя не очищенное, а обнуленное – пространство, в котором смысл можно будет не продолжить, а только вновь обрести.
Если рассматривать мотив потопа в библейском и шумерском повествовании не с точки зрения наказания, а как предельный образ прерывания, то становится очевидным: речь идет не о возмездии в юридическом смысле, и не о восстановлении справедливости, а о радикальном очищении – как если бы реальность, перестав быть различаемой, более не могла удерживать ни смысл, ни направленность, ни соразмерность существования. Потоп в этом свете не приходит туда, где нарушено конкретное требование, а туда, где исчезает сама возможность услышать обращенное слово, независимо от его формы и содержания. Исчезновение различающего слуха означает онтологическую деградацию – стирание границ между тем, что может быть узнано как имеющее смысл, и тем, что перестает быть откликаемым.
