Парадокс божественного замысла - страница 8

Эта форма отчуждения структурируется не сразу, но ее начало обнаруживается в потере различающего слуха, а не в действиях, следующих за этим. Там, где голос больше не различается, там не может быть отклика. Там, где не распознается обращенность, невозможна соотнесенность. Речь теряет направленность, пространство теряет глубину, время теряет напряжение. Отношение, некогда удерживаемое изнутри, теперь должно быть построено заново, но уже без прежней интуиции. Появляется необходимость в поиске Бога, хотя раньше Он не нуждался в поиске, потому что был различаем. Этот парадокс – стремление к Тому, кого невозможно услышать, – становится основой всей последующей религиозной истории: человек ищет не потому, что хочет вернуться, а потому что не может больше различить, где он находится.

Так формируется парадоксальное состояние, в котором Бог присутствует, но воспринимается как отсутствующий. Его слово остается, но перестает быть услышанным. Его приближение сохраняется, но больше не распознается как благость. Человек, утративший слух, продолжает действовать в реальности, но уже без способности различать, где начинается голос, а где заканчивается проекция. Это состояние не является окончательным разрывом, но в нем оформляется структурная отдаленность, при которой голос Бога больше не включен в контур восприятия, а удерживается лишь как идея, как воспоминание, как концепт. В этом смещении – не в моральной вине и не в психологической слабости – и заключается первая форма отделенности, при которой откровение продолжает звучать, но перестает быть различимым. И в этом заключается смещение: там, где исчезает способность различать обращенность, человек перестает быть собеседником, а становится лишь присутствием, вызывающим реакцию – и тогда даже вмешательство свыше уже не переживается как диалог или зов, а воспринимается как вторжение, лишающее автономии, как сила, которая не обращается, а просто действует.

Одним из наиболее поразительных совпадений между библейским и ранним ближневосточным нарративом является наличие в обеих традициях образа всемирного потопа как радикального вмешательства в человеческую историю, оправданного не внешней угрозой, а внутренним несоответствием. В эпосе о Гильгамеше рассказ о разрушении человечества представлен как отклик богов на невыносимость человеческого присутствия. Причина потопа в шумерском тексте не этическая и не судебная: люди не совершили преступления, не нарушили закона, не выступили против богов. Они оказались неудержимо размножающимися, шумными, беспокоящими, и потому были восприняты как угроза космическому равновесию. Решение об уничтожении человечества принимается на совете богов не как акт правосудия, а как необходимость устранить источник системного дискомфорта. Потоп в этом контексте – не наказание, а очистка от помехи.

Этот мотив радикального устранения как ответ на внутренний дисбаланс отражает глубинную структуру коллективного воображения, в которой идея порядка оказывается несовместимой с неуправляемым проявлением человеческой активности. Иными словами, уничтожение выступает не как реакция на грех в юридическом смысле, а как образ устранения несоизмеримого. Потоп символизирует не наказание за конкретные действия, а наступление границы, за которой уже невозможно различить соответствие между тем, что есть, и тем, что было предназначено. Человечество, утратившее место в общей структуре, воспринимается как чужеродное, как нечто, что не может быть включено, а потому должно быть удалено.