Парадокс божественного замысла - страница 7

Так формируется образ – не как посредник, не как канал связи, а как граница. Он не соединяет, а отгораживает. Он структурирует дистанцию, не устраняя ее, а закрепляя. Он не является формой откровения, а оформлением его утраты. Образ – это то, что возникает на месте исчезнувшего различения, чтобы восполнить тишину управляемой видимостью. Его можно признать, можно охранять, можно включить в ритуал, но нельзя через него вернуться к той изначальной форме отклика, которая больше не переживается.

Таким образом, в динамике стыда, страха и проекции мы видим последовательные слои отчуждения, каждый из которых не закрывает разрыв, а оформляет его – делая утрату привычной, объяснимой, поддающейся оформлению в устойчивую форму. Следствием этой утраты становится изменение самого поля восприятия, в котором обращенность уже не узнается как зов, а воспринимается как давление – не потому, что исчезает Бог, а потому, что исчезает способность услышать, что это – обращение.

Внутреннее напряжение, возникающее после исчезновения различающего отклика, не исчерпывается эмоциями, как бы глубоко они ни затрагивали структуру переживания, и не может быть преодолено через внешние компенсаторные формы, поскольку само основание соотнесенности уже не удерживается. То, что раньше воспринималось как направленность – как способность слышать и быть слышимым, – теперь размывается, теряя свою конкретную адресность и превращаясь в неопределенное ощущение внешней силы, чье приближение не может быть воспринято иначе, как угроза. Однако речь здесь идет не о психологическом отчуждении и не о субъективной утрате религиозного чувства, а о более глубоком изменении структуры восприятия, при котором сама возможность быть в присутствии утрачивается не как доступность, а как модальность. Человек больше не слышит – не потому, что Бог молчит, а потому что исчезла способность различать, когда речь направлена.

Если до этого момента ощущение присутствия было естественным состоянием, не требующим усилия, не зависящим от техники и не нуждающимся в интерпретации, а происходившим внутри открытой соотнесенности, то после утраты внутреннего слуха оно становится невозможным в силу самого положения субъекта. Бог продолжает говорить, но голос больше не различается как голос. Он теряет качество направленности и переживается либо как внешний шум, либо как абсолютная неизвестность, либо как образ, уже сформированный проекцией. Это не означает, что связь полностью исчезает, но структура этой связи становится недоступной для сознательного участия. Возникает фундаментальное расслоение между реальностью Бога и способом, которым человек может ее воспринимать, и это расслоение уже не подлежит волевому преодолению.

Так начинается процесс, который позже будет обозначаться как отчуждение, хотя его природа существенно отличается от социальных или этических значений этого слова. Отделенность от Бога в этом контексте – не наказание и не внешнее изгнание, а внутренняя деформация, при которой направленное восприятие перестает функционировать как канал различения. Речь не идет о дистанции, которую можно преодолеть путем покаяния, усилия или замещения; она не пространственна и не моральна. Она возникает в самой конфигурации сознания, которое больше не воспринимает различие между тем, что обращается, и тем, что есть. Присутствие перестает распознаваться как вызывающее, и в этом исчезновении – даже при кажущемся сохранении религиозной практики, языка, обращения к Богу – открывается новый порядок, в котором Бог становится все более концептом, все менее голосом.