Парадокс божественного замысла - страница 6

Такое изменение делает невозможным удержание внутренней меры. Восприятие, утратившее направленность, не может самостоятельно ориентироваться, и потому возникает необходимость в чем-то внешнем, что сможет заменить то, что больше не удерживается изнутри. Но речь пока не идет о структуре, о религии, о законе. Все это еще не названо и не оформлено. Сейчас важно только одно: мир больше не воспринимается как обращенный, человек больше не слышит, различение исчезает.

Это делает поведение вторичным. Исправить его невозможно, не восстановив основание, из которого возможно восприятие. И потому если речь идет о возвращении, то оно должно начинаться не с действия, а с возвращения к способности слышать, к способности распознавать присутствие, к возможности различать то, что не может быть понято, но может быть узнано. И когда исчезает сам горизонт восприятия, то первым отзывается не разум и не воля, а тело – оно интуитивно распознает утрату связи, которая раньше была не доказуема, но несомненно ощущалась, и в этом теле возникает первое подлинное переживание разрыва – стыд, не как вина, а как беззащитность перед утратой ориентира, как ощущение себя выставленным в пространство, в котором больше не различается зов.

Когда исчезает различающее восприятие, исчезает соучастие в той реальности, которая больше не воспринимается как обращенная. Первая реакция на этот разрыв – не агрессия и не рационализация, а стыд. Но стыд, о котором говорит библейский текст, не сводится к социальной эмоции, не является реакцией на чужой взгляд или на нарушение норм. Это не вторичный продукт культуры, не результат осознания вины, а первичное ощущение незащищенности в условиях отсутствия того, кто раньше был различаем как живое присутствие. В этом смысле стыд – это не последствие проступка, а форма переживания оставленности, в которой исчезает укорененность в доверии и обнажается человек в своей автономной беспомощности.

Следом за стыдом возникает страх. Но и страх здесь не следует понимать как эмоциональную реакцию на угрозу наказания: в момент первичного опыта разрыва еще нет ни системы санкций, ни кодифицированного запрета. Этот страх – не перед гневом, а перед невозможностью отклика. Перед тем, что теперь не отвечает, хотя раньше было узнаваемо. Возникает пустота, в которой любое движение становится действием без уверенности в адресате. Под «пустотой» здесь и далее мы будем понимать не отсутствие содержания или разрушение формы, но внутреннее состояние, в котором прежние опоры утрачены, прежние смыслы больше не работают, и потому открывается возможность для иного различения. Пустота – не провал, а условие для настоящего отклика: в ней ничто не подсказывает, как следует поступить, и потому все зависит от способности различать, слышать, откликаться. И в этой пустоте рождается проекция – не как психологическая защита, а как онтологическая необходимость.

Под проекцией в данном контексте следует понимать не перенос внутренних состояний на внешний объект, как это делает психология, а более глубокую структуру – форму, в которую оформляется утраченная способность к различающему отклику. Проекция – это не искажение, а способ удержать хотя бы остаточную направленность сознания: если уже невозможно услышать, остается хотя бы «видеть». В этом смысле образ возникает не как дополнительное средство связи, а как подмена отношения, которое больше не осуществляется. Человек проецирует вовне то, что прежде распознавалось как обращение изнутри, и эта проекция приобретает форму, с которой можно взаимодействовать без риска быть потревоженным. То, что раньше вызывало соучастие, теперь превращается в объект, к которому можно относиться – почитать, называть, описывать – но не слышать.