Парадокс божественного замысла - страница 26

Народ, который стал свидетелем исхода, прошел через пустыню, услышал голос на горе, вошел в Завет, – этот народ, тем не менее, оказывается не способным пребывать в состоянии, где Бог остается слышимым, но не видимым, действенным, но не представимым, зовущим, но не зафиксированным ни в пространстве, ни в образе, ни в структуре. Парадоксальным образом, потому, что откровение было столь близко, столь неоспоримо, столь несомненно, возникает страх, сопряженный не с отсутствием Бога, а с Его радикальной инаковостью, с тем, что Он не может быть закреплен, представлен, удержан в той форме, которая позволила бы упростить, структурировать, нормализовать контакт.

Золотой телец появляется не как бунт против Бога, но как попытка не потерять Его в той безвидности, которая кажется непереносимой, в том молчании, которое воспринимается как угроза, в той открытости, которая лишена опоры. Народ не отвергает откровение, но требует его стабилизации; он не ищет нового бога, он требует формы, через которую возможно было бы продолжить веру, но уже не как различающее восприятие, а как культовое присутствие, контролируемое и воспроизводимое. Сам факт, что телец создается не как образ чужого божества, а как замещение Господа – «Вот бог твой, Израиль, который вывел тебя из земли Египетской» – указывает не на отступление, а на присвоение: речь идет о подмене не имени, а способа быть в отношении, о переносе акцента с откровения на репрезентацию, с голоса на фигуру, с ожидания на обладание.

В этом коллективном действии обнаруживается структура религиозного страха – страха не перед Богом, а перед Его незавершенностью, перед тем, что Он не входит в доступные формы, не становится тем, что можно зафиксировать взглядом, заключить в объект, вписать в ритуальную повторяемость, где от человека требуется не внимание, а исполнение заранее заданного действия. И если Моисей на горе продолжает пребывать в пустоте, в темноте, в сонастроенности, то народ внизу требует чего-то определенного, осязаемого, зримого – того, что может стать не только символом, но гарантом присутствия, доказательством связи, средоточием идентичности. И здесь происходит подмена: различение, как способность оставаться в открытости, терпеть неясность, быть в ожидании, уступает место символу, который фиксирует, ограничивает, заменяет. Голос, который нельзя контролировать, оказывается вытеснен образом, который можно изготовить, разместить, почитать.

Ситуация усугубляется тем, что это не происходит извне, не навязывается врагом, не инициируется чужой идеологией – напротив, образ создается изнутри религиозного контекста, в желании сохранить связь, но уже на других условиях, более стабильных, более понятных, более управляемых. Аарон, не предлагая новый культ, отвечает на коллективное давление, создавая фигуру, которая якобы продолжает служение, но фактически подменяет то, что было даровано: не заповеди исчезают, а исчезает различающая чувствительность, без которой даже верные слова и ритуалы превращаются в форму без присутствия. Происходит не отказ от Завета, а его трансформация в то, что можно исполнять, не различая, повторять, не слыша, воспроизводить, не пребывая в соотношении с голосом.

Таким образом, золотой телец – это не случайная ошибка, не инцидент, который можно преодолеть простым наказанием, а симптом гораздо более фундаментального механизма, в котором религия начинает замещать откровение, не враждуя с ним, а ослабляя его. Там, где была живая речь, возникает воспроизводимый символ; там, где требовалось присутствие, появляется образ; там, где существовала связь, удерживаемая различающим слухом, возникает структура, обеспечивающая безопасность и идентичность. И хотя внешне сохраняется риторика служения, внутренне утрачивается главное – способность быть в пространстве, где Бог не изображается, не удерживается, не стабилизируется, а различается в своем бесформенном приближении.