Парадокс божественного замысла - страница 27

И в этом заключается перелом, который начинает новую линию – линию религиозного построения, в котором откровение уже не может оставаться без формы, в котором образ оказывается сильнее тишины, а страх перед безвидностью побеждает доверие, необходимое для подлинного слышания. И потому телец – это структура ответа, коллективная стратегия по нейтрализации того, что не поддается изображению.

Там, где заканчивается различение, начинается культ; там, где исчезает открытость, начинается форма; там, где становится невозможно выносить незавершенность, начинается религия – как система, дающая гарантию в обмен на отказ от пустоты, в которой Бог говорит, но не позволяет быть увиденным. Этот сдвиг не ограничивается единичным событием – он обозначает начало длительного процесса, в котором подлинное слышание постепенно вытесняется образом, обещающим покой вместо риска, определенность вместо различения, доступность вместо пустоты.

Тот срыв, который выразился в изготовлении золотого тельца, нельзя рассматривать как отдельный акт заблуждения, отделенный от последующего религиозного развития, потому что он указывает на глубинную структуру человеческой реакции на откровение: стремление свести неоформленное присутствие к определимому символу, способному зафиксировать тревогу и превратить открытое ожидание в управляемое повторение. Страх, возникающий в пространстве, где Бог говорит, но не представляет Себя, где Он действует, но не становится образом, не может быть преодолен рационально – он ищет форму, которая снизит напряжение, стабилизирует внутреннюю неустойчивость и подменит живую связь знаком, уже не требующим различающего усилия. Так возникает образ не как сознательное отступничество, а как структура замещения: он сохраняет внешнюю направленность на Бога, но устраняет необходимость внутреннего движения к Нему.

В этом процессе символ становится не вратами к тайне, а экраном, который удерживает ее на безопасной дистанции. Там, где различение требует постоянного усилия быть внимательным, символ позволяет опираться на уже закрепленное значение; там, где откровение требует пустоты и готовности не обладать, образ предлагает определенность, которую можно транслировать, воспроизводить, охранять. В результате происходит не утрата религиозности, а ее переформатирование: живой отклик уступает место знаковому порядку, в котором истина сохраняется в виде представлений, образов, ритуалов и доктрин, не требующих от субъекта открытости, но предполагающих принадлежность, участие, признание. Тем самым страх перед Богом – не как перед Судьей, а как перед тем, кто не удерживается – стабилизируется через формальное почитание, где исчезает необходимость различать, потому что символ уже говорит от имени истины.

Но если символ начинает говорить вместо истины, он перестает быть символом в подлинном смысле. Он больше не указывает за пределы себя, а замыкает значение на себе самом. Это и есть момент, когда религиозное различение оборачивается религиозной уверенностью: человек больше не ищет, не слушает, не удерживает внутреннюю пустоту, потому что перед ним уже стоит то, что можно признать как "священное". Образ становится не мостом к Богу, а заместителем Бога, не точкой перехода, а центром притяжения. И в этом подмененном порядке все продолжает называться прежними именами – Завет, Закон, храм, слава, служение – но за ними исчезает различающее измерение, потому что связь уже не переживается, а предполагается; голос не звучит, а заменяется формулой; откровение больше не потрясает, потому что оно заменено на символ, который утешает.