Парадокс божественного замысла - страница 29

Это и есть начало религии – не как сознательной институционализации, а как движения, в котором напряжение между восприятием и формой перестает переживаться как проблема и начинает осознаваться как благо. Символ больше не смущает, он встраивается; структура больше не настораживает, она гарантирует. Человеку больше не нужно выдерживать пустоту, потому что перед ним – алтарь, обряд, текст, священнослужитель. Голос, который звучал в пустыне, отныне вписывается в систему, в которой его уже не нужно различать, а достаточно повторять. Слово, которое прежде вызывало трепет, становится объектом изучения, охраны, почитания. Завет остается в силе, но он больше не переживается как вызов – он превращается в принадлежность.

Но Бог, несмотря на все это, не уходит. Он продолжает действовать внутри этой структуры, не разрушая ее напрямую, не отрицая ее форм, но вновь и вновь вскрывая трещины, в которых становится ясно: откровение не может быть поглощено системой, даже если система возникла из попытки его удержать. Поэтому история Израиля становится историей не только верности, но и напряжения, не только соблюдения, но и пророческого разлома, в котором Бог продолжает говорить не там, где Его ждут, и не через тех, кто уполномочен. Он остается верным Завету, но Его речь больше не укладывается в порядок, даже если этот порядок выстроен из благоговейной памяти. И в этом заключается начало религии как двойного явления: с одной стороны – продолжение Завета, с другой – неизбежное ослабление различающего отклика, замененного на принадлежность, исполнение, соблюдение.

В этом внутреннем напряжении – между голосом, который не поддается фиксации, и формой, которая стремится его сохранить, – и разворачивается вся дальнейшая история: история народа, избранного для различения, но оказавшегося неспособным удерживать открытость различия, потому что это слишком неустойчиво, слишком больно, слишком без гарантий. Бог не уходит, но с этого момента Его речь все чаще будет звучать через тех, кто стоит на границе – через пророков, через одиночек, через тех, кто способен выйти из порядка, чтобы снова услышать. С этого момента различие между религией и откровением больше нельзя будет не замечать. С этого момента история веры превращается в поле напряжения – между слышанием и исполнением, между ожиданием и устройством, между пустотой и символом, между Богом, Который говорит, и религией, которая отвечает, но не всегда слышит.

Глава 3. Земля и царство: когда цель заменяет путь

Когда в Писании впервые звучит обещание земли, данное Аврааму, оно не сопровождается географическим описанием, не сопровождается схемой или границами, и не подается как завершенная награда, которую нужно лишь получить, – оно возникает как отклик на доверие, как продолжение выхода, как та точка, где внутреннее движение совпадает с внешним раскрытием. Земля в этом контексте – не объект обладания, не территория, которую можно присвоить, огораживая и охраняя, а способ бытия в мире, в котором Бог присутствует, направляет, действует, – не как гарант безопасности, а как дыхание, определяющее ритм жизни. И поэтому земля обетования не существует без Завета, без различения, без состояния внутренней подвижности, делающей возможным не столько пребывание, сколько хождение перед Лицом.

Авраам, слышащий это обетование, не получает никакой немедленной реализации, не вступает во владение, не основывает поселений – напротив, он остается странником, пришельцем, человеком, для которого земля становится не пространством контроля, а формой доверия. Он обитает в шатрах, живет в промежуточности, не осваивает, а различает. И в этом – глубинная логика: земля, обещанная Богом, не дана как вещь, а открыта как перспектива, которая соотносится не с внешним успехом, а с готовностью пребывать в открытости к тому, Кто ведет. Там, где речь идет о земле, не говорится о завершении пути, потому что она – не пункт назначения, а продолжение диалога. Она не существует сама по себе, без состояния сердца, способного услышать, что каждый шаг по ней – это путь в согласии.