Парадокс божественного замысла - страница 30

Эта логика резко меняется, когда обещанная земля начинает восприниматься как цель, как итог, как объект достижения, к которому нужно приложить усилие, скоординировать ресурсы, обеспечить контроль. В этом сдвиге исчезает главное – понимание того, что земля дана как следствие, а не как награда; как пространство для жизни с Богом, а не как аргумент избранности. В этом контексте становится понятным, почему Моисей, несмотря на свое призвание, не входит в землю: не потому, что он формально нарушил правило, а потому, что внутренняя логика его пути не предполагает обладание, не предполагает закрепление, не допускает того, чтобы странствие обернулось завершенностью. Земля – не географический финал, а духовное продолжение; не место отдыха, а плотность, в которой можно пребывать только при условии сопряженности.

Когда же земля становится символом успеха, политической целью, доказательством Божьей верности и легитимации народного статуса, исчезает различение между обетованием и экспансией. Обетование, утратив свое духовное измерение, превращается в функцию, которую нужно подтвердить исторически, юридически, военным путем. Завет становится оправданием завоевания, а земля – трофеем, который можно присвоить, независимо от того, слышит ли кто-либо еще голос. И в этом сдвиге содержится корень всех последующих искажений: то, что было предложено как форма жизни в присутствии, стало политическим активом; то, что было вызовом к верности, превратилось в маркер успеха. Но земля, в которой не различается голос, перестает быть обетованной, даже если внешне она соответствует описанному в Торе.

Всякий раз, когда вера превращает путь в достижение, появляется соблазн называть обетованием то, что было результатом стратегий. Но с Богом не заключают сделки – с Ним входят в состояние. И если земля больше не соотносится с этим состоянием, если она воспринимается как объект контроля, а не как дар, раскрывающийся в сопряженности, то она утрачивает ту глубину, ради которой вообще была обещана. Обетование становится географией, Завет – историей, вера – обоснованием притязаний. И тогда, даже находясь на земле, можно остаться вне дара, потому что дар раскрывается только в том, кто по-прежнему слышит.

Когда обещанное перестает восприниматься как дар, раскрывающийся в состоянии сонастроенности, и начинает осмысляться как цель, которую нужно достичь, возникает внутреннее напряжение, перерастающее в принуждение. Там, где исчезает доверие, возникает потребность в контроле; там, где ослабевает различение, вступает в силу сила. Насилие в истории Израиля, связанное с вхождением в землю, не следует понимать как изначальную волю Бога, как заранее предписанный метод реализации обетования. Напротив, оно является последствием того, что обетование перестает быть живым отношением и начинает восприниматься как зафиксированная цель. Страх, что дар не состоится сам по себе, если его не «осуществить», подталкивает к действиям, в которых исчезает отклик, но усиливается принуждение. Так начинается искажение, в котором утверждение правды происходит средствами, противоречащими самой сути Завета.

В Писании присутствует множество напряженных мест, где насилие объясняется религиозным языком, оправдывается ссылкой на волю Божью, описывается как исполнение заповеди. Но эти фрагменты невозможно вырывать из общего контекста библейского откровения, где Бог – это Тот, Кто выводит, освобождает, различает, отказывается от принуждения. Он не нуждается в насилии, чтобы осуществить Свои замыслы, потому что Его замыслы не построены на захвате, подчинении или уничтожении. Поэтому завоевание земли, полное уничтожение народов, предписания на истребление – это не выражение чистой воли Бога, а отражение глубинного человеческого страха, проецирующего на Бога свои собственные механизмы самоутверждения. Насилие не возникает из голоса, оно возникает из утраты голоса – из стремления заполнить тишину действиями, в которых нет различения, но есть решимость.