Парадокс божественного замысла - страница 40

Его внутренний конфликт проявляется не в отдельных эпизодах, а в самой логике его жизни. Он способен пощадить Саула, но не способен удержаться от расчета с Урией. Он пишет псалмы, но дает приказы. Он плачет над Авессаломом, но не может защитить дочерей. Он воздвигает столицу, но не строит храм. Он говорит с Богом, но не может остановить цепь насилия внутри собственного дома. В каждом его решении ощущается попытка сохранить живое среди структуры, услышать голос в гуще обязанностей, различить Божью волю в условиях, когда все требует быстрого действия. Давид не отрекается, не забывает, не отступает – он несет на себе несовместимость. И потому он не становится царем в полноте, он остается избранным в напряжении.

Бог не отнимает у него Завета, но не дает завершения. Все, что он начинает, остается незавершенным. Все, что строится, требует продолжения. Все, что звучит, требует толкования. И в этом – образ истинного избранника: не того, кто управляет, а того, кто держит в себе противоречие. Давид никогда не может полностью исполнить то, что обещано, потому что обетование больше, чем структура. Он не может упорядочить то, что по своей природе живет от непредсказуемости. Он не может дать народу стабильность без утраты присутствия. И потому он остается навсегда между: между царством и Заветом, между властью и слушанием, между силой и покаянием.

Этот внутренний конфликт делает его уникальным. Он не разрушает его – он формирует. Но он же и указывает на предел: Завет нельзя окончательно воплотить в политической форме, даже если у руля стоит различающий. Потому что различение – это не функция, не власть, не дар, который можно передать. Это постоянное состояние несоответствия, бдительности, открытости, готовности быть неправым, если Бог говорит иначе. Давид живет в этом состоянии – и поэтому он остается живым в памяти веры. Не как модель, но как боль. Не как вершина, но как свидетельство того, что Завет не живет в силе, а прорывается в сердце.

Если Давид остается фигурой внутреннего конфликта между откровением и властью, между сонастроенностью и обязанностью, то Соломон воплощает другую крайность – завершенную конструкцию, в которой различение заменяется системной мудростью, а путь уступает место достижению. С самого начала его образ связан с одаренностью: он просит у Бога не богатства, не силы, не побед, а мудрости – и получает ее в избытке. Но этот избыток, не поддерживаемый трепетом, и становится началом незаметного, но необратимого сдвига. Соломон не теряет откровение внезапно, он не совершает явного предательства, он не забывает Бога – он превращает живое в упорядоченное. Он делает то, к чему так стремится религиозное сознание после достижения цели: он устраивает, закрепляет, утверждает и в этом – начало утраты.

Соломон – строитель. Он созидает империю, выстраивает инфраструктуру, формирует аппарат. Он – автор притч, наставлений, правовых максим. Он вводит административные округа, систематизирует культ, вводит обязательные повинности. Его царство – царство эффективности и гармонии. Но в этой гармонии все меньше места для прорыва, все меньше подвижности, все меньше неопределенности. Мудрость, с которой он начинает, уже не направлена на слышание Бога – она направлена на оптимизацию, на организацию, на укрепление. Завет больше не требует напряжения – он включен в порядок. Бог больше не прорывается – Он представлен. Откровение больше не вызывает тревоги – оно регламентировано. И в этом – главный парадокс соломоновой эпохи: все стало правильно, но все стало неподвижно.