Парадокс божественного замысла - страница 41

Храм, построенный Соломоном, становится архитектурным и богословским центром – величественным символом Завета. Но сам этот символ уже не несет в себе вызова, потому что он окончателен. Храм – не шатер, не палатка странствующего народа, не место встречи в пустыне. Он неподвижен, массивен, великолепен. И вместе с ним вера перестает быть гибкой. Присутствие фиксируется в координатах, в ритуале, в расписании. Соломон делает то, чего не сделал Давид: он превращает Завет в форму. Он утверждает его в камне, и тем самым снимает с народа необходимость различать – теперь достаточно приходить, приносить, исполнять. Так мудрость, начинавшаяся как способность различать, становится логикой контроля, что делает конец правления Соломона таким глухим.

Он начинает с молитвы – как с внутреннего обращения, как с желания быть в согласии с тем, что зовет, – но постепенно этот начальный импульс растворяется в компромиссах, которые уже не воспринимаются как отступление, а лишь как необходимая часть зрелого управления. Его путь начинается с посвящения, но приводит к стремлению умиротворить элиты, стабилизировать порядок, сохранить равновесие, пусть даже ценой утраты исходного слушания.

То, что когда-то было вниманием к голосу, становится системой внешних альянсов, стратегией, политикой, дипломатией. Его многочисленные браки, его великолепие, его расчетливые ходы – все это не нарушает закона впрямую, не выглядит как открытая измена, но незаметно отводит его от того состояния сопричастности, в котором вера еще была живым откликом. Он больше не слышит, потому что слышание заменено знанием, не как инсайт, а как уверенность в правильности. Он больше не различает, потому что различение уступило место системе, которая объясняет, регулирует, обосновывает. Он больше не просит, потому что не нуждается – он распределяет, распоряжается, назначает. И в этом суть не в том, что он согрешил, а в том, что все завершилось: то, что когда-то начиналось как отклик на зов, стало властью, а вместе с властью пришла тишина.

Соломон не разрушает Завет – он его стабилизирует. Но в этом и заключается глубинная угроза: Завет, лишенный движения, превращается в догму; мудрость, лишенная различающего страха, становится утонченной формой гордыни. Царство процветает, храм стоит, народ приносит жертвы. Все хорошо – кроме одного: голос больше не звучит. Потому что когда мудрость становится системой, она перестает быть каналом откровения. Она становится рамкой, в которой Бог должен действовать «соответственно». И тогда начинается подлинная потеря: не обрушение, не крушение, а тишина, в которой слышно только порядок, но уже не зов.

И когда тишина становится нормой, а порядок – единственной формой святости, то неизбежно наступает следующий этап: поиск внешнего знака, который мог бы заместить исчезнувшее присутствие. В этот момент внимание смещается от слышания к зримому, от различения к архитектуре, от трепета – к утвержденной структуре. Если голос больше не звучит, остается возможность построить его образ – величественный, нерушимый, совершенный. Так наступает кульминация религиозного воображения, в которой сама форма берет на себя функцию откровения. Храм воплощенной попыткой зафиксировать то, что по своей природе никогда не может быть закреплено.

Храм Соломона – кульминация религиозного воображения Израиля, символ осуществления, архитектурное воплощение всего, к чему стремилось поколение, вышедшее из пустыни. Он возведен с точностью, с благоговением, с роскошью, превосходящей все описанные в Писании строения. В его стенах – кедр, золото, гранаты, херувимы, медные моря, ливанский камень, совершенная пропорция. Все говорит о величии, завершенности, славе. Но потому, что он столь совершенен, в нем не остается пустоты. Он – абсолютная форма, и в этом – его сила и его предел. Потому что форма, достигшая вершины, перестает быть дорогой: она начинает требовать сохранения, защиты, повторения. И в этом начинается медленное угасание различающего слуха, из которого вообще возникло богослужение.