Парадокс божественного замысла - страница 43

Пророк в семитском понимании – не теоретик, не реформатор, не носитель доктрины, но тот, чье восприятие оказалось столь обостренным, что он не может оставаться молчаливым. Его речь не возникает из желания сообщить нечто важное, она проистекает из внутренней невозможности не произнести того, что стало очевидным, но по-прежнему вытесняется. Он не говорит от собственного имени и не встраивается в существующую систему передачи смысла – напротив, он прерывает эту систему в той точке, где она перестала быть прозрачной для присутствия. Пророческое слово не добавляет знаний, не расширяет традицию, не улучшает догмат – оно вмешивается в ткань стабильности именно потому, что в этой стабильности уже нет дыхания. И в этом его голос не утверждает, а разоблачает; не дополняет, а различает; не формулирует, а направляет внимание туда, где все уже выдохлось, но продолжает действовать по инерции.

Сама структура пророческой речи невозможна без сопряженности с тем, что выходит за пределы авторского высказывания. Пророк – это не говорящий от себя человек, и даже не представитель Бога в институциональном смысле, а свидетель разрыва между тем, что должно быть живым, и тем, что стало лишь формой. Его слова – не результат созерцания далеких времен, а сгусток пережитого различения, перенесенного в язык, который почти всегда звучит не как уверенное знание, а как тяжелое, выстраданное столкновение. Его речь не может быть безучастной, потому что он сам включен в то, что называет: он не комментирует реальность – он проходит через нее, и в этом прохождении рождается пророческий жест, объединяющий в себе слово, действие и боль.

Семитская традиция не отделяет говорение от бытия, а различение от пути. Пророк неотделим от того состояния, в котором он пребывает: он не может быть интерпретирован отдельно от его тела, биографии, страха, отказа, молчания, изгнания, физического и духовного давления, с которым сопряжено произнесение слова, никогда не гарантирующего успеха. И потому пророчество не может быть функцией – оно не поддается закреплению, не может быть назначено, не может быть включено в порядок вещей без того, чтобы не утратить своей природы. Его нельзя преподать, как нельзя научить слышать то, что не согласуется с известным.

Если пророк называет ложь ложью, он делает это не в форме осуждения, а в форме распознавания. Он различает, потому что не может не различать. Он слышит отсутствие, потому что слишком долго жил в присутствии. Он говорит не потому, что имеет право, а потому, что не может иначе. И когда его слово звучит, оно не стремится быть убедительным – оно не может быть несказанным. Но в этом и заключается его сущность: пророчество не создает теологической системы, не составляет догматической альтернативы, не формирует программу. Оно не укладывается в рамку, потому что его задача – не закрепить, а открыть. Не подменить одно утверждение другим, а вернуть способность различать, где живое, а где его подмена.

Пророк не живет в будущем и не говорит о будущем – он удерживает в настоящем возможность быть прозрачным для Бога. Его слово всегда связано с настоящим, с той точкой, в которой утрачена сонастроенность, но сохранена форма. Он произносит не новость, а то, что никто больше не хочет признать очевидным, и потому его слово ранит, нарушает, обостряет, но в конечном итоге – возвращает. Оно не восстанавливает старое, но расчищает путь для того, что снова может быть услышано – если только кто-то останется способен различить.