Парадокс божественного замысла - страница 44

Когда различение утрачивается, но форма еще сохраняется, возникает иллюзия целостности: все выглядит правильно, все совершается по порядку, все говорит о верности, но в этой выстроенности исчезает напряжение, без которого невозможно слышание. Пророк, произносящий слово в такую эпоху, не стремится к обновлению доктрины, не предлагает новых институтов, не проектирует будущего. Его присутствие направлено не вперед и не назад, а в самый центр настоящего – туда, где скрывается незаметная трещина между тем, что еще кажется живым, и тем, что уже мертво, но не признано. В этом промежутке – между признанным и происходящим, между формой и откровением – и возникает его речь: не как сообщение, а как вмешательство. И потому, что он говорит в момент, когда все уже приведено в порядок, но ничто не оживает, его голос всегда оказывается не только неуместным, но и разрушительным для сложившейся конфигурации.

Потому переход от откровения к системе – это не всегда акт предательства, но это почти всегда движение от трепета к надежности, от различения к воспроизведению, от живого различения к механике правильного поведения. Система, даже возникшая из откровения, не может долго существовать в режиме непредсказуемости, и потому она оформляет пережитое в повторяемое, насыщает ритуалами, закрепляет нормами, устраняет неясности. Эта тенденция не обязательно исходит из злого умысла или намеренного сопротивления Богу, но она глубоко заложена в человеческом желании удержать то, что когда-то вызвало трепет, и превратить его в структуру, обеспечивающую предсказуемость и порядок. В этой точке, когда религиозная жизнь становится устойчивой, управляемой и воспроизводимой, а откровение – переработанным преданием, пророческое слово возвращается как прерывающее вмешательство, не имеющее ничего общего с улучшением уже действующего механизма. Его задача не в том, чтобы укрепить, усовершенствовать или дополнить. Оно звучит для того, чтобы разрушить.

Это разрушение не имеет своей целью уничтожение веры, народа, храма или традиции. Оно направлено не на отрицание, а на вскрытие ложного основания, которое возникло в тот момент, когда система перестала распознавать, что ее внешняя стройность уже не сопровождается живым откликом на присутствие. Пророческое слово не сражается с формой как таковой – оно обостряет различие между формой, в которой еще звучит Бог, и формой, которая уже функционирует без Него. Проблема начинается не тогда, когда ритуал совершается, а тогда, когда ритуал продолжает совершаться независимо от того, есть ли еще Тот, к кому он обращен. В эту точку и обращен голос пророка – не к нарушителям, а к верным, не к отступившим, а к тем, кто не заметил, что вера уже утратила напряжение восприятия.

Пророк говорит тогда, когда все кажется на своих местах: храм стоит, служения совершаются, заповеди формально исполняются, обетование повторяется как коллективная мантра, и все, что было установлено, продолжается без видимых сбоев. В этом кажущемся равновесии и заключается та опасность, которую пророческое различение делает видимой. Его слово – это не критика внешней неустроенности, а указание на то, что устроенное стало автономным, завершенным, самодостаточным. Но откровение по своей природе никогда не может быть зафиксировано в форме без утраты: его энергия исчезает там, где исчезает жажда присутствия. Пророческое слово возвращает эту жажду, но делает это не как приглашение, а как надрыв, как трещина, как вызов, не оставляющий возможности вернуться к прежнему состоянию.