Парадокс божественного замысла - страница 45

Присутствие не возвращается через реформу системы. Оно не возникает из дисциплины, и не зависит от степени правильности культа. Оно возвращается там, где обнаружена пустота, не замаскированная цитатами. Пророческое вмешательство тем и невыносимо, что оно разрушает не грех как нарушение нормы, а безопасность, выстроенную поверх отсутствия. Его слово не указывает на нарушение, а открывает отсутствие. И в этом оно всегда воспринимается как угроза – не потому, что оно враждебно, а потому, что оно несет с собой такое знание, которое невозможно интегрировать без того, чтобы что-то необратимо не рухнуло.

Поэтому пророк оказывается опасен не только политической власти, но и религиозной системе. Он нарушает их невидимый договор: тот, в котором присутствие заменено упорядоченностью, голос – представлением, а различие – согласованностью. Его слово возвращает пустоту, а вместе с ней и возможность услышать, потому что слышание всегда возникает в том месте, где уже не на что опереться. Пророк не указывает путь – он разрушает тот, по которому все уже идут, не замечая, что он больше не ведет к живому. Он не создает нового института – он открывает зияние между Богом и привычным. Его слово не может быть применено – оно может быть только воспринято. Но воспринять его – значит признать, что все, что казалось завершенным, снова стало началом. И это возвращение присутствия в точку, где не только не ждали, но и не искали.

Если исходить из того, что пророк – это не предсказатель, а различающий, не носитель традиции, а обостренное сознание, то становится очевидным, что его существование всегда проблематично для системы. Причина не в том, что пророк агрессивен или оппозиционен по намерению, а в самой сути различения, которое не может не вступать в конфликт с любой структурой, потерявшей связь с живым началом. Пророчество, даже когда оно выражается в форме призыва к покаянию, является радикальной формой духовного несогласия: оно не предлагает косметических изменений, не ищет компромиссов, не торгуется за реформы. Оно обнаруживает несовместимость между тем, что утверждено как порядок, и тем, что больше не распознается как откровение. Так, в этом обнаружении начинается сопротивление – не как жест борьбы, а как невозможность принять ложь, пусть даже прекрасно оформленную и тщательно освященную.

Система, даже если она возникла из откровения, по мере своего развития неизбежно стремится к самосохранению. Она оформляет веру в ритуал, регулирует отклик нормативами, закрепляет духовные процессы в литургической последовательности и каноническом тексте. Все это позволяет сохранить форму, но при этом все дальше отодвигает живое от доступного. В таких условиях любое настоящее слово, возникающее не из согласованной процедуры, а из внутреннего восприятия присутствия, начинает восприниматься как нарушение. Пророк, говорящий в обход системы, всегда оказывается ею маркирован: как нестабильный, как несанкционированный, как сбивающий ориентиры. И даже если его речь совпадает с тем, что система декларирует, сама природа его голоса – не исходящая от структуры, а из-под нее – делает его неприемлемым.

Сопротивление пророка не политично, но оно глубже политики: оно затрагивает сам способ существования религии как публичного устройства. Его речь не поддается инкорпорации, потому что она не исходит из функции. Он не профессионален, он не обучен, он не уполномочен. Он появляется без согласования, говорит без фильтра, действует без протокола. Его слова не утверждены советом, не прошли проверку на пастырскую целесообразность, не опираются на богословскую школу, поэтому они возвращают то, что невозможно произвести по процедуре – напряжение присутствия. Всякая система стремится поглотить такое слово, либо объявив его опасным, либо превратив в символ. Но пророчество невозможно ни устранить безболезненно, ни превратить в жанр без утраты сути. И потому каждый пророк, по самой своей сути, становится фигурой несогласия – даже если он не собирался ничего разрушать.