Парадокс божественного замысла - страница 53

Так начинается процесс, в котором живая, неуправляемая энергия вмешательства постепенно трансформируется в текст, в структуру, в наследие – и в этом превращении утрачивает не содержание, но силу.

Пророчество, бывшее когда-то неотвратимым вмешательством, пронзающим ткань обыденности, постепенно утрачивает свою разрушительную непредсказуемость, переходя в статус текста – то есть зафиксированной, структурированной, пригодной к повторному использованию формы. Там, где раньше звучал живой голос, не связанный ни с литургическим циклом, ни с институциональной санкцией, со временем начинает говорить редактированное повествование, очищенное от неловкости момента и включенное в корпус допустимого. Это включение неизбежно меняет не только отношение к пророчеству, но и саму его природу: оно перестает быть событием, врывающимся в неподготовленное сознание, и становится частью архива, который можно толковать, изучать, систематизировать и даже использовать как богословский аргумент.

Превращение пророчества в жанр означает его усвоение системой: то, что раньше стояло вне ее, вызывая отторжение и страх, теперь оказывается признанным, классифицированным и – главное – воспроизводимым. В пророческой речи начинают различать устойчивые формы: вводные формулы, риторические структуры, типологические образы, логические последовательности – и все это позволяет говорить о пророчестве как о жанровом явлении, а не как о непредсказуемом прорыве. Таким образом, вместо открытого столкновения с живым голосом появляется способность безопасно его интерпретировать: пророк становится не свидетелем присутствия, а автором текста; его слово – не ударом, а иллюстрацией; его боль – не переживанием, а стилистической меткой.

Такой переход не случаен и не нейтрален: за ним стоит необходимость религиозной системы усвоить то, что в своем живом виде было для нее разрушительно. Канонизация пророчества, его включение в Писание, его богословское освоение – все это формирует вторичную оболочку, в которой слово уже не может ранить так, как оно ранило в момент своего произнесения. Теперь оно поддается толкованию, подлежит комментариям, служит иллюстрацией, становится материалом для проповеди – и тем самым теряет ту внутреннюю непереносимость, которая была признаком подлинного откровения. Речь пророка, некогда неуправляемая и дестабилизирующая, теперь вписывается в педагогическую, литургическую, догматическую структуру, где все имеет свое место и предназначение.

Но проблема здесь не только в том, что живое стало текстом, а в том, что текст, претендуя на сохранение живого, фактически его замещает. Точка воздействия смещается: теперь уже не откровение требует отклика, а читатель выбирает, когда и как на него реагировать. Таким образом, пророчество перестает быть вызовом настоящему и превращается в объект прошедшего времени, заключенный в рамки жанра, отделенный от слушающего безопасной дистанцией. Там, где раньше человек не мог не отреагировать, потому что голос был прямым, необработанным, обжигающим, теперь появляется возможность держать слово под контролем: его можно использовать избирательно, комментировать по частям, структурировать по темам – и в этом процессе исчезает его главная черта, та самая, которая делала его пророчеством, а не литературой.

Таким образом, пророчество, ставшее жанром, перестает быть пророческим в глубинном смысле. Оно больше не различает – оно декорирует. Оно больше не выводит за пределы – оно интегрируется в религиозный ландшафт. Оно больше не разрушает привычное – оно поддерживает систему как напоминание о былой живости, но без угрозы для текущего порядка. И потому главным признаком потери пророческого измерения становится не исчезновение самих текстов, а исчезновение способности быть ими потрясенным.