– Вот что, разлюбезный мой Евсташка-Красная рубашка. Надобно тебя погрузить в сон и посмотреть, что из этого выйдет.
– Опять ты мне эту рубашку припоминаешь! – взорвался Жданский, но вовремя придержал децибелы, опасаясь экспансии негативных эманаций в спальню и жестоких последствий. – Уже сколько лет прошло, а все остришь на эту тему…
Леерзон гнусно захихикал, вспоминая эту историю, когда они учились в театральном институте. Жданский на выпускной первого курса пришел в красной рубахе с белыми петухами, позиционируя выбор своего фасона как символ свободной Франции. Все нападки на символ рьяно отметал, даже сам факт того, что “галльский петух” так же именуется “галльский золотистый”.
Изрядно набравшись и осмелев, Жданский начал приставать к преподавательнице риторики, Наталье Вениаминовне. Та как-то не воспылала ответной страстью к обладателю белых “галльских золотистых”, на красном фоне и плеснула вином ему на рубашку, от чего один из петухов сменил цвет на терракотовый или даже фрез. После такого “фурора” по институту ходил стишок: “Отдалась бы те Наташка, если б не твоя рубашка!” А самого Жданского еще целый год звали Евсташка-Красная рубашка, что страшно его раздражало и он корчил поистине эпические гримасы обиды, отчего его дразнили еще активнее.
– Ладно-ладно, не дуйся, а то станешь похож на маленький воздушный шарик и к тебе прилетят неправильные пчелы. – видя, что Евстахий собирается впасть в крайнюю степень обиды и сославшись на то, что в него больше “не лезет” откажется пить, Леерзон решил срочно разрядить ситуацию.
Достав из-под стола несколько бумаг рукописного текста, он потряс ими в воздухе:
– Я тут, пока не ушел в загул, написал коротЭнькую пьесу, практически скетч. Не изволишь ли заслушать?
– А что, гражданка Герберг уже отказывается выступать в роли благодарного слушателя? – с сарказмом в голосе спросил Жданский.
Леерзона это совершенно не смутило и он вальяжно ответил:
– Нет, не отказывается. Просто она не всегда понимает всю глубину моего замысла, давай я лучше тебе зачту…
Леерзон переместился на колченогий табурет, точнее поставил на него ногу, откашлялся и продекламировал:
– Пьеса. Голем[53] и мандолина. Проза. Экспериментальная юмореска. Исполнитель – Леерзон! – и начал, покачиваясь.
* * *
Голем Афанасий сидел на берегу небольшой реки. Афанасий был каменный голем и он грустил. Он меланхолично отколупывал от себя кусочки и швырял их в воду, глядя на расходящиеся по воде круги. Тут, недалеко он последнего всплеска, он заметил какой-то предмет. Он был настолько несуразен, что поразил воображение Афанасия.
– О как! – зычно рявкнул Афанасий.
– Не лишено! – пискнул в ответ предмет.
Предмет, при ближайшем рассмотрении, он оказался мандолиной. Только откуда голему знать как выглядят мандолины, поэтому он уставился на нее немигающим взором и снова гаркнул:
– Что не лишено, деревяшка?!
– Твоё высказывание не лишено смысла. – пискнула мандолина, голос ее был писклявый, противный такой, деревянный.
– А вот в жизни моей нет никакого смысла… – печально ухнул Афанасий.
– Как же так?! – проскрипел инструмент.
– Хозяин, старый маг, создал меня чтоб я защищал его жизнь, а сам взял да помер, – грусно пробасил голем, – от старости…
– О как! – поразилась мандолина.
– Не лишено! – отозвался голем.
– А ты, как ты докатилась до жизни такой? – голем протянул каменную руку и выловил мандолину из воды.
