Парижский РоялистЪ - страница 23

– Меня сваял один мастер из груши…

– Из груши?! – перебил Афанасий. – Да-а груша у тебя что надо, зачарованно протянул он, оглядывая инструмент.

– Не перебивай! – взвизгнула мандолина. – Так вот, когда хозяин попробовал сыграть на мне, то страшно разозлился, ругался, даже рвал волосы на себе, а ночью отнес к мосту, да и запустил с размаха прямо в реку. Все орал, что у меня голос противный.

– Да ну?! – громовым раскатом поразился голем.

– Ну да! – сварливо проскрипел инструмент.

– А вот, мне вот, твой голос очень даже нравится, – смущенно произнес голем, – и груша твоя тоже ничего…

– Эй-эй! Ты что это удумал, истукан! – завопила мандолина.

– А, кстати, откуда… то есть чем ты со мной разговариваешь? – Афанасий заинтересованно стал вертеть мандолину и взгляд остановился на пышно украшенном резонаторном отверстии.

– Прекрати сейчас же! – завизжала мандолина.

– Ага! – обрадовался голем и с размаху засадил мандолине прямо в голосник.

Мандолина с треском развалилась, осыпаясь кусками грушевой фанеры.

– Развра-а-ат! Развра-а-ат! – закричала ворона Аделаида, срываясь с ветки дерева и унеслась прочь.

Слушая последние строки, Евстахий не удержался и в голос заржал, от чего из спальни вновь показалась голова “Горгоны” и начала ругаться на Леерзона нецензурными словами, невзирая на присутствие третьих лиц. Тот, услышав такое от интеллигентнейшей супруги, потерял равновесие и рухнул, опрокинув табурет. Выроненные листы рукописи закружились над столом, как новогодние снежинки.

Жданский решил, что назревает семейный скандал и лишние участники тут ни к чему. Посему он залпом закинул в себя ликер и намеревался было идти, но поднявшись с дивана, ощутил, что ноги не слушают его, они были будто ватные. Следом навалилась дикая усталость от пережитого и выпитого, глаза начали непроизвольно слипаться, а организм срочно требовал принять горизонтальное положение.

“А ведь есть что-то общее между ликером и супом…” – подумал Жданский как в тумане, от супа ему завсегда хотелось спать. Он успел присесть на край дивана. – “Нарколепсия…”[54] – успел подумать Жданский, но стоило ему слегка откинуться на спинку и силы окончательно покинули его, а сознание устремилось в пропасть.

Сознание медленно возвращалось к Евстахию – он видел себя стремительно летящим по какой-то трубе, как в аквапарке, и почему-то ощущал, что вся спина у него мокрая, а трусы неприятно врезались промеж булок:

“Леерзон меня что ли в ванну положил спать?” – вяло подумал Жданский. – “Кстати, пьеса пошловатая вышла, надо будет сказать…” – он все еще держал глаза закрытыми, ощущая похмельную пульсацию в голове. – “А что за мерзкий запах? Забилась канализация? Или, может быть, я… обгадился?!”

Немного обождав и поразмыслив, Евстахий решил, что снайпером[55] он быть отказывается, из санитарных соображений. Тем временем смрад только усиливался, поэтому он сделал усилие и решительно открыл глаза. И тут же зажмурил их снова, не веря в увиденное:

– А-а-а, очнулся, mio amico russo![56] Славно же тебя приложили! Но, сразу видно, что голова твоя к таким поворотам судьбы подготовлена – другой бы, от такого удара, копыта отбросил. Да и хорошо, что я догадался выйти следом за тобой, иначе могло бы и хуже дело кончиться. – произнес до боли знакомый голос.

Осознав, что реальность куда хуже, чем предполагаемый сон в ванной у Леерзона и продрав, наконец, глаза он испустил жалобный стон, увидев склонившегося над ним менестреля с довольной улыбкой во всю рожу.