– А я было к тебе сунулся, – задумчиво начал Жданский, силясь запихнуть ногу в рот плюшевому тапко-монстру, – Дык, народ поговаривает уехал, мол, в круиз, да с девицами, да на неделю!
– Поклеп! – прервал друга драматург, слегка повысив голос. – Ты же знаешь, что кроме моей ненаглядной Элеоноры Якубовны, я другими женщинами не интересуюсь!
Последнюю часть фразы Леерзон выделил интонацией и с выражением посмотрел на Евстахия. Жданский, осознав ошибку, решил срочно переменить тему. В соседней комнате подозрительно заерзал стул.
– А что она у тебя в Словакии делала? – полюбопытствовал Жданский.
– Ай, да как обычно, ты же знаешь этих пейзажистов – хлебом не корми, дай забухать на природе, да с красивым видом и назвать все это… – тут он развел руками в стороны. – Пленэр![49] Ну, хоть не с пустыми руками вернулась. Ладно, присаживайся давай, ликер будешь?
– Ликер – буду! Сегодня столько событий произошло, что определенно полезет даже спирт! После третьей точно видно будет… – обнадежил Жданский.
– Мде? И что же это у тебя приключилось? Настасья Аполлоновна таки изменила тебе с Гульцманом? Или ухватил бутылку настоящего “Луи XIII”[50] за 700 рублей у цыган в переходе? – Леерзон от души плеснул Евстахию полстакана чайного ликера, а сам плюхнулся в мягкое бархатное кресло напротив.
Кресло натужно скипнуло, принимая в объятия филейную часть драматурга. Леерзон, казалось, даже не заметил этого. Он нежно обхватил бутыль чайного ликера, словно младенца, и с интересом посмотрел на Жданского.
– Да не, все гораздо интереснее… – Жданский осторожно пригубил чайный ликер.
На вкус он был мягок, но заветные 72 градуса тут же обожгли рот и Евстахий поспешил его проглотить. Мягкое тепло приятно растеклось по пищеводу и упало в желудок небольшой словацкой петардой. Ликер был крепок, но оставлял приятнейшее чайное послевкусие во рту.
“Так и нажраться можно!” – опасливо покосился на напиток Жданский и продолжил:
– Все началось еще вчера, когда я употребил коньяк и лег спать…
Евстахий рассказал все события последних суток, из природной стыдливости опустив только момент размахивания трусами перед Настасьей Аполлоновной.
– Экая эпидерсия! – подытожил Леерзон, задумчиво отхлебывая ликер прямо из горлышка. – Может пора тебе показаться участковому психиатру, пилюлек пропишет, пролежишь, прокапаешься?
Евстахий скорчил скорбную гримасу и подумал:
“Не поверил, да еще и издевается, друг тоже мне!”
– Либо… – Леерзон даже не заметил скорбного Евстахиева лика, – происходит действительно что-то невероятное, достойное постановки во МХАТе. Сам-то что мыслишь?
– Да не знаю я! – замахал руками Жданский. – Все можно было бы списать на сон, или алкогольный бред, если б не эта проклятущая шишка. Ну не падал я, клянусь своим тухесом![51] – Евстахий чуть ли не сорвался на фальцет.
Реакция последовала незамедлительно – в соседней комнате снова скрипнул стул и из спальни показалась голова Элеоноры Якубовны с выражением крайней степени возмущенности на физиономии. Если бы она обладала способностями мифической Медузы Горгоны – Жданский с Леерзоном обратились бы в камень тотчас. Но “Медуза Якубовна” ограничилась лишь злобным шипением и требованием вести себя потише, де она медитирует, а низкие эманации[52], сочащиеся из “зала” сводят на нет все ее усилия слиться с высшими вселенскими материями. Друзья тяжело вздохнули, переглянулись и сделали еще по глотку.
