– Ого! Новая! Типовая! – вырвалось у Колосова.
Он уже знал, что все заставы отряда построены по типовому проекту, все с центральным отоплением и газом, но одно дело знать, другое – увидеть вместо небольших серых домиков, образ которых сохранился в памяти, большую, красивую казарму, которую и казармой-то назвать просто неловко.
Дежурный по заставе сержант Уржанцев встретил Колосова традиционным докладом, затем спросил:
– Капитана Серова прикажете разбудить? Он с границы недавно.
– Нет-нет. Я не спешу. Не на один час приехал. Начну с осмотра заставы. Погляжу, как вы живете…
– Я все покажу.
– Нет необходимости. Несите службу.
От казармы веером расходились ровные дорожки из мелкого дробленого камня к конюшне, к бане, к питомнику, к складам и гаражу. Каждая дорожка обсажена пирамидальными тополями вперемежку с елками. Здорово. Когда он служил на заставе, двора, можно сказать, у нее вовсе не существовало – валуны да трава. Густая, шелковистая, как шерсть тонкорунной овцы. У валунов она была более высокой, отчего казалось, что овцы давно не стрижены. Валуны и сейчас еще кое-где сохранились, и так же топорщилась вокруг них высокая трава.
А вот и он, его валун. Выжил. Вроде бы как памятник его прошлому. Колосов свернул с дорожки и сел на жесткий, но привычно теплый гранит и словно нырнул в прошлое. Сразу – вниз головой. Нет, он не поскользил памятью по всему пережитому здесь, не вспоминал сейчас, как трудно им доставалось, пока привыкли к горам и бессонным ночам в нарядах – память его вырывала главное, поворотное в жизни.
Прошел по дорожке пограничник, лихо вскинув руку к козырьку фуражки, но Колосов даже не ответил кивком на приветствие: жил сейчас прошлым. Он будто вновь читал заметку в окружной газете, и как в тот судьбоносный момент искал лучший выход на развилке дороги судьбы. Тогда он присел на валун, чтобы отойти душой от ночной службы в ущелье Страх Божий, сидел, ни о чем не думая. Вернее, думал, как в колхозе, как мать, которая тащит на себе все хозяйство, после того, как его призвали в армию (отец Колосова погиб на фронте). Считал, сколько месяцев ему осталось до увольнения. И тут подошел к нему начальник заставы Стрижков. Явно измотанный бессонными ночами и частыми тревогами, но, несмотря на предельную усталость, сохраняющий доброту. Он всегда находил время за счет, конечно, собственного сна потолковать с бойцом по душам, если в этом виделась ему необходимость. Капитан подал Колосову многотиражку.
– Прочитай. Может, интересное для себя найдешь?
В глаза бросился заголовок: «Степан Конышкин станет офицером». Колосов вспыхнул.
«Какой из него офицер! Ленивый донельзя. Что в колхозе, то и здесь, на заставе. Все норовит за чужой спиной отсидеться».
Глаза тем временем скользили по строчкам. И хорош-то он, и пригож, и бдителен, и меток. С товарищами уживчив, да и авторитетом пользуется отменным. В конце заметки: «решил поехать…»
«Гляди ж ты, ни слова земляку».
Пусть разные они по натуре, пусть косится Степка с завистью на его, Колосова, успехи, но все же земляки. Что друг от друга утаивать, друг друга за нос водить?
«Обскакать решил?!»
Обскакать его, лучшего бойца заставы, передовика учебы, отличника боевой и политической подготовки? Ну, допустил промах с медведем, так что из того. Не нарушителя же упустил. Да и времени сколько прошло. С лихвой он исправил ту свою ошибку. С лихвой.
