Пастух и Ткачиха - страница 17

Изможденное лицо рано постаревшей крестьянки просияло:

– Спасибо, спасибо. Слишком много чести. Мне нужно закончить платье сегодня. Может, в следующий раз.

– А ты, Бо-Ченг?

– Я не могу. У меня встреча.

– Скажи своим людям, – тихо, но настойчиво сказал Нью-Ланг, – что я хочу вступить в коммунистическую партию.

– Тсс! Этим ты сможешь заняться в Париже.

Нью-Ланг опустил голову.

– Тунг-тунг осень холосый! Все в порядке! – Бо-Ченг заговорил на ломаном английском, пытаясь подбодрить друга. – Товарищи о тебе высокого мнения.

– Вы говорите обо мне? – польщенно спросил Нью-Ланг.

– Очень часто. Эх! Но осторожно, осторожно. Они никогда не называют тебя по имени. Только Шанг-чай Монг-шен, мечтатель из Шанхая.

– А в Париже?

– Туда уже поехал тот, кто о тебе расскажет. Но мне нельзя ничего тебе говорить. Ни имен, ни адресов. Тебе придется искать в университете, Со-бонг-на или как там ее называют, пока не найдешь его – или он тебя. А может, он отыщет тебя в ресторане твоего дяди.

– А до того момента, – спросил Нью-Ланг, вздрагивая. – Среди чужаков.

Но у Бо-Ченга нашлась еще одна утешительная история.

– Когда чужаки смотрят на тебя свысока, – сказал он, – подумай о том, что случилось со мной на днях. Я стоял в очереди на таможню с тюками шелка, очередь была длинная и становилась все длиннее, а несколько парней протолкнулись вперед. Ма-ма фу-фу, плевать. Но сзади стояли два шофера из американского консульства. «Эти китайцы, – говорит один второму, – не могут даже помешать, тупые бараны». И снова кто-то пролез вперед. Чаша терпения американцев переполняется, поднимается шум и гам с сукиными сынами, проклятьем и идиотами. И тут я слышу, как один китаец говорит другому: «Эти белые! Даже контролировать себя не могут, дикари».

– Я ни разу не уходил от тебя в плохом настроении, Бо-Ченг, – улыбнулся Нью-Ланг.

Он все еще улыбался, когда вошел в здание Х. А. М. Это было незадолго до начала спектакля. Если бы он пришел на полчаса раньше, увидел бы, как вошла его жена.

Ми-Цзинг, переодетая в жену старого крестьянина и накрашенная, сидела в маленькой библиотеке, которая служила сегодня гримеркой. Из беременного живота поднялась слабая тошнота, и вены пронзил укол стыда. Еще пять минут, и она предстанет перед всеми, и все будут на нее смотреть, и из ее глаз вырастут крошечные ручки, как у демонов, разносящих чуму. Принадлежность к безбожной религии разума не помогала. Истерзанные нервы создавали один призрачный образ за другим.

Этикет – гладкая кожа, прикрепленная к телу. Те, кто срывает ее, обнажает плоть и кости, уязвимую несостоятельность и постыдную нищету. При всем своем уме она не могла этого понять, ее младшая сестра, активистка за права женщин, дочь наложницы, Сияющее Облако, парящее между двумя социальными классами, внучка патриция и внучка чистильщика обуви.

Этикет – это хорошо. Он дарит достоинство и безопасность счастливым и несчастным, немым и красноречивым, желанным и отвергнутым. Этикет занимает важное место среди конфуцианских добродетелей. Но великодушие важнее, и ей хотелось проявить великодушие к человеку, который неустанно боролся за более справедливый мировой порядок и при этом был ее мужем – равнодушным мужем поневоле.

Нью-Ланг сидел на заднем ряду. Сегодня он был просто зрителем – приятное чувство после изнурительной работы.

Действие пьесы происходило в деревне недалеко от Ханькоу в бурный 1927 год. Все ненавидят помещика, хитрого ростовщика, который затягивает крестьян в долги, чтобы отобрать последний клочок земли. Он стар и уродлив, но постоянно берет новых наложниц, и вскоре с оскорблениями и стыдом прогоняет их прочь. Его никто не трогает, потому что один местный чиновник его зять, а другой – племянник.