Пастух и Ткачиха - страница 19

«И Лу Пинь-ань» [Доброго пути].

Чанг Нью-Ланг стоял в приемной московского отделения Международной помощи трудящимся. Одет он был по-европейски: красивый коричневый шерстяной свитер и плоская кепка – так называемая кепка Ленина. С празднования двадцатой годовщины Октябрьской революции прошло уже пять недель, но на стенах все еще красовались алые драпировки с золотой вышивкой «1937 год». Два польских еврея прислонились к длинному столу и листали журналы – мужчина и женщина, оба лет тридцати, стройные, длинноносые и черноволосые.

Нью-Ланг приехал из Парижа несколько недель назад, в компании двух товарищей. Все трое провели время достойно, но безрадостно. Нью-Ланг произнес речь против мирового империализма в зале Сорбонны и был арестован – так он выяснил, что койки там тоже очень грязные. Он просидел пять месяцев, пока к власти наконец не пришло новое правительство Народного фронта и его не выпустили. Он побрел с больными легкими обратно на Монмартр, к дяде, владельцу китайского ресторана «К разноцветным фонарям», но тот принял его не сказать чтобы грубо, но с каким-то унизительным подтекстом, пробудившим в Нью-Ланге стремление непременно добиться материальной независимости. В конце концов он устроился работником сцены в цирке.

До заключения он четыре раза выезжал за границу в качестве политического курьера: дважды в Дрезден, один раз в Вену и один раз в Лондон. Его задачи были настолько конспиративными, что с товарищами позволялось встречаться только по крайне важным вопросам. В остальном он общался с более-менее аполитичными соотечественниками, студентами и художниками, акробатами и жонглерами. Пока одним меланхоличным осенним вечером не пришло ошеломляюще внезапное спасение. За кулисами появились два товарища, Ли Чин-Чи и Хань Цзю-Пао, и сообщили, что все трое приглашены в Москву. Они выложили на стол изумленного директора цирка точную сумму штрафа за прерванный контракт, и ушли вместе с Нью-Лангом, не сказав ни слова. Протиснувшись в толпу в метро вместе с двумя маленькими, бодрыми кантонцами – он с трудом понимал их язык и видел их всего четыре раза в жизни, но они стали ему ближе отца и матери, жены и сына, – Нью-Ланг впервые в жизни сказал себе: «Теперь я счастлив».

Спустя несколько ярких ноябрьских и декабрьских недель в Крыму, где их разместили в конфискованном княжеском дворце для совместного отдыха с колхозниками, профессорами, инженерами и уборщицами, они переехали в международное общежитие для политических эмигрантов. Им выделили комнату на троих, хорошую комнату, не считая слишком мягких европейских подушек, вызывавших у них легкое отвращение. Каждую неделю они получали деньги от Международной помощи трудящимся. Но сегодня посылка куда-то пропала.

Чиновник за столом не понимал ни английского, ни французского, но понимал русский и немецкий. Поэтому Нью-Ланг вспомнил то немногое, что сохранилось в памяти из курса немецкого, и лаконично заявил: «Нет денег».

Оторвавшись от журнала, еврейка тихо сказала своему спутнику:

– Китаец говорит, как литовский еврей.

– Простите, – спросил Нью-Ланг, робко приближаясь, – вы сейчас говорили не по-немецки?

– О нет, – вежливо ответила женщина на сносном английском. – Это идиш – язык еврейского народа.

– Но язык Библии звучит иначе, – заявил Нью-Ланг.

– Совершенно верно, – охотно и не без гордости подтвердила еврейка. – У нашего народа два языка.