Пастух и Ткачиха - страница 8

– Хочешь потратить на меня еще больше денег! – хихикнула Цзай-Юнь.

– Денег? Я твоя должница, сколько себя помню. Мне было четыре года, но слова матери до сих пор звучат у меня в ушах: «Я не могу прислать тебе служанку, девятая сестра. Мы ждем гостей». При твоем рождении она нарушила конфуцианскую заповедь о человечности, и теперь я должна заглаживать вину – до конца своих дней. Наверное, невежливо с моей стороны так говорить о матери. Но это только между нами.

– Ты уже тратишь на меня достаточно, – возразила Цзай-Юнь. – А теперь твой муж поссорился с отцом, и возможно, придется сбавить обороты.

– Ошибаешься, – улыбнулась Ми-Цзинг с оттенком презрения. – Предприимчивый шанхаец никогда не откажется от сына, который говорит по-английски, как англичанин, и по-французски, как француз.

– Ты постоянно ругаешь шанхайцев, старшая сестра.

– И меня поражает, что их компания порой доставляет тебе удовольствие – такой девушке, как ты! Они постоянно подражают иностранцам и пытаются под них подстроиться! Если мужчину зовут Синь-Ми, он называет себя Сидни, если девушку зовут Ми-Линг, ее называют Мэри. Это недостойная компания!

– Это всего лишь поверхность, – рассмеялась Цзай-Юнь.

– А еще они принимают христианство и воображают себя лучше нас, называя нас язычниками. Нет, сестренка, меня не впечатляет твое христианство с верой в Бога, рай и ад. Что это за человек, если за каждое доброе дело он ожидает награды от высших сил? Мы, конфуцианцы, делаем добро ради добра.

– Молодому поколению, – пламенно ответила Цзай-Юнь, – не нужны ни Христос, ни Конфуций. Им нужно думать своей головой.

– Когда мой маленький Тьен-То начнет учиться, я дам ему студенческое имя Синь-Лу, Новый Путь.

– Прекрасная идея! Тебе нужно рассказать мужу.

– Нет, – спокойно ответила Ми-Цзинг. – Не хочу, чтобы он подумал, будто я пытаюсь ему угодить.

– Что он о тебе знает? Что он может узнать, если ты постоянно пребываешь в молчании?

– Я не какая-нибудь новомодная шанхайская кукла, которая готова на все, лишь бы понравиться мужчине, – подчеркнула Ми-Цзинг.

– Значит, с его отцом дела не так плохи? – рассеянно спросила Цзай-Юнь.

– Они по возможности избегают общества друг друга. Но мы по-прежнему живем в одном доме, в королевских условиях, и Нью-Ланг может тратить весь заработок от Фонтене на свои идеи: он расширил вечернюю школу, а теперь основал любительский театр.

– Знаю. Позавчера мы обсуждали это вчетвером. Нью-Ланг, Ли Минг-Фунг, я и…

– Кто такой Ли Минг-Фунг?

– Продавец из ювелирной лавки Дшин-Лунг, он уже давно учит в вечерней школе английский. Ты его никогда не видела? Подвижный парень с пламенным взглядом. Нью-Ланг раскрыл в нем талант. Мы будем играть в одной пьесе.

– И ты, сестренка, будешь выступать перед всеми?

– Но, Ми-Цзинг! Женщинам уже пять лет как позволено играть в театре.

– Да, и в конце концов, ты борешься за права женщин и несомненно очень талантлива. Но я, – она выдавила нервный смешок, – я бы умерла со стыда.

– А я чувствую себя в два или три раза более живой. Только представь: нам не нужно делать конкретных движений, как актерам в официальном театре, не нужно кричать или прыгать, мы можем играть реальных людей и вести себя, как в реальной жизни. Нью-Ланг так чудесно все объясняет, словно он опытный режиссер.

– Да. Он изучает все это уже несколько недель. У него на столе лежит стопка журналов со статьями про пекинский театр и движение за театральные реформы, и иностранные книги – а в одной из них фотографии мужчин и женщин, корчащих немыслимые рожи, – усмехнулась Цзай-Юнь.