И она исчезла, так же быстро, как и появилась. Воздушная гладь пошла рябью в том месте, где она только что сидела, потом рябь исчезла, все стало, как было. Снова воцарилось молчание. Что-то повисло, неуклюже, каменно, какая-то неловкость, недоговоренность.
Клер усмехнулась, фарфоровая ювенильность подернулась патиной, дряблостью.
– Ну вот, устроила сцену, на пустом месте. И все потому, что люблю. Странно, да? – причинять боль тому, кого любишь. Убивать того, без кого не можешь жить. Да, я – всего лишь кукла, но при этом так же чувствую, думаю; умная, тонкая, ранимая, верная, влюбленная – ты хотел, чтобы я была такая. И ты сделал меня такой. И уже неважно, что тобой двигало – любовь, максимализм или тщеславие, и я не хочу, не могу обвинять тебя в сегодняшней боли. Потому, что это расплата за вчерашнее счастье. Кроме того, я ведь не исполнила еще последней своей роли – роли расставания. Не хочу показаться бестактной, но ты что-нибудь уже придумал? Как мы расстанемся? Впрочем, прости, все узнаю в свое время, да? И вообще, наговорила глупостей, гадостей; прости! прости! Вроде бы держалась и на тебе… Что нашло?..
Она не смотрела на меня, лишь слегка повернула голову в мою сторону. Маски сброшены, в краткости, интонации, артикуляции – глубина, невысказанное, подтексты и контексты, обреченность, упрек, вызов, кротость, скорбь, – круговорот любви, гримасы, аберрации, изнанки. Драма. И какая разница – что причиной, сотни, миллионы вероятностей, сюжетов, вин; охота копаться в чужом белье. И будто украдкой, сквозь скважину замка – пахнуло стылым, чужим, межсезоньем – облетевший сад, голые ветви, скомканный ветром клочок занавески в распахнутом окне; растрепанные страницы календаря, осень, печаль, запустенье.
Пауза провисла бельевой веревкой, секундами откровенности, тихой, усталой наготы, – а белье-то – уже не чужое. И ничего уже не чужое. И ты. Ты теперь – один из, автор и создатель, виновник и герой, владелец и бенефициар. И ты – в ответе, в ответе за все и всех, за прирученных и изгнанных, за прошлое и будущее, за возможное и несостоявшееся. И это – твой выбор, твой крест и твой шанс. И твое право, еще одна причина ненавидеть себя и этого чертова Бруна. За свое и его, крест-накрест, заочно и косвенно…
Я взял Клер за руку, мысли прыгали, вжимались в штампы, схемы; больше всех на свете сейчас я ненавидел самого себя.
– Давай мириться, Солнышко. Тебе не к лицу, когда ты грустишь.
Она отняла руку, улыбнулась, недоверчиво, через силу – зыбкая паутинка у глаз, невесомая неуловимая осень.
– Что с тобой сегодня? Ты сам на себе не похож… Солнышко… Ты никогда не называл меня так. – она улыбалась, грустно, потеряно, упорно прятала глаза (вот она, изнанка искренности); стал ком в горле. – Зачем? Зачем будить надежды? Я – не она и никогда ей не стану. И я это знаю и с этим смирилась, задолго, заранее; я приняла правила игры. И ты это тоже знаешь. Так что, давай закончим на этом; делай, что должен…
Я не она. Зачем. Пауза натянулась струной, где-то расползлось трещинами, лопнуло зеркало.
– Ну вот… Кажется, все… – Клер вздохнула, встала.
Все! Вот, вот сейчас она уйдет, наденет маску, задвинет шторку, и все закончится! Закончится раз и навсегда, безвозвратно и безнадежно, закончится, даже и не начавшись!..
– А хочешь, покажу свою коллекцию? – будто со стороны, я видел, слышал себя и это был не я! клянусь – не я! (что за коллекция? где ее искать?).
