Илия сжал губы, чтобы не потерять ни сколько воздуху, а затем резко раскрыл рот, с басовитым «Ваааа».
Под ногами от крика старика завибрировал настил, ели под натиском выпускаемого воздуха стали гнуться, волноваться. Когда же Илия Евлампиевич кончил он сделал знак провожатым, чтобы отняли от ушей ладони. На скатерти под его ногами стали проступать чернильные узоры:
Вначале разбежались ручейками, а затем слились в причудливый рисунок мыши с оленьими рогами.
– Хых, – довольно хмыкнул Илия. – Да, давненько не видал тебя, сынок…
– Кто? – Зинаида в нетерпении пританцовывала подле скатерти.
– Гир.
3.
Далее стояли молча. Стояли долго. Изо рта у Игната Мироновича и Следчего парило, оба кутались в сюртуки и растирали озябшие плечи. Зинаида и Илия глядели в чащу, холод их по-видимому вовсе и не волновал, как и опускающиеся на макушки вековых сосен чернила.
Под закатный багрец зашевелились притихшие до того момента деревья. Застонали, заскрипели корой, вспугивая лесную птицу. Побежало из чащи зверьё, потревоженное шевелением сосен. Те вдали расступались, отползали, шевеля корнями, будто спруты, поднимали лесной настил так, что многоногая нечисть и гады, выгнанные из нор единым потоком текла, поблёскивая в потёмках хитином.
Довольны были лишь вышедшие аккурат в это время на охоту лесные ежи, которые вот-вот должны были залечь в зимнюю спячку. Вообще Берёзовские чащи славились своими бесстрашными ежами, которые бывало забредали и в дома селян, утаскивая из гнёзд гусят, курят и даже котят. К тому же ежи тут водились невиданные. Уж больно были крупны тут ежи. Потому любили останавливаться на побывку в осеннюю пору таборы французских цыган. Они ловили отожравшихся на зиму ежей и пекли их в глине на костре, добавив в тушку репейник и щавель.
Гады, мыши и многоножки бежали от внезапно оживших деревьев, а крупные, колючие хищники бежали за ними, на ходу выбирая себе лакомство пожирнее.
Наконец всё стихло и в образовавшейся прогалине показался дрянного вида мужичонка. Пришелец был одет в одно лишь исподнее: порты и выпущенную грязную рубаху. Был он бледен и худ, будто болел чахоткой, с такими же полнокровными красными губами. Волосы тёмно-русые, в прорези рубахи виднеется бурый пушок, ноги босые. Мужичонка шел пошатываясь, будто бы не держала его земля, несколько раз тянуло его в сторону, он пытался уцепиться за дерево, чтобы не упасть, но деревья отползали от него, скрипя ветвями.
Илия Евлампиевич дрожал от нетерпения. Лесной гость подошел к расстеленной тряпице, встал против Вещевателя и все присутствующие почуяли исходящий от мужчины застарелый перегар, чем по-видимому и было вызвано его нездоровье.
– Аз Есьм – Гир, сын Лих степных, да Шишимор лесных, внук сынов сыновьих, чьи головы сечены, да души мечены… – начал было мужчина вяло, заплетающимся языком.
– Ай, да брось ты, сынок! – перебил его не выдержав Илия.
Он перескочил тряпицу и бросился на пришельца, обнимая и целуя того. Гир тоже обнял Вещевателя, Зинаида промокнула уголки глаз.
*
В земской избе сидели трое: Следчий, Полицмейстер и Печальник, который то бледнел, то зеленел. Мужчине дали сапоги, картуз и драный тулупчик, какие нашлись в шкафу Полицмейстеровой коморки, налили чаю, от которого гость наотрез отказался. Трое молчали.
– В голове не умещается, – презрительно хмыкнул Следчий. – Ожидали кого-то… кого-то эдакого, а тут пьяница и босяк!
