– Вы давно здесь? – спрашиваю я, а она молчит несколько секунд и на выдохе выдает безысходное:
– 1,5 года. Здесь я уже в шестнадцатый раз.
– Что натворил ваш рассудок?
– Совершил покушение на самоубийство, и был приговорен к неопределенному сроку заключения.
– Вы пытались убить себя?
– Я приняла пятьдесят таблеток галоперидола.
– Как им удалось вас спасти?
– Дочь. Она вызвала скорую, едва заметив мой глубокий, почти безжизненный сон и опустошенную пластиковую баночку.
– Вы хоть немного рады тому, что остались в живых? – надежда в моих глазах загорелась. Я не желала этой женщине погибели.
– Совсем немного. Я бы предпочла покой, но я стара, и мне до него ближе. Поэтому я терпима к своей судьбе, ибо с грузом пережитого она становится краткосрочной. Мне было почти тридцать, когда я впервые попала в это место. Я сперва долго плакала, но потом перестала. Смирилась, наверное. Я не отрицала свою болезнь. Ведь если болезнь меня настигла – спасение и облегчение возможно. Но если это не болезнь, а норма – этой нормой мне придется давиться до скорой и мучительной смерти, и успокоения я достигну лишь в могиле. Я стала лечиться, чтобы облегчить боль. Но на пределе своего страдания я решила все-таки прервать порочный круг, и приблизить конец.
– Сколько вам лет?
– Шестой десяток. Я чертовски стара. А тебе?
– А мне – всего лишь третий. Но я тоже желаю приближения конца.
– Ты пробовала убить себя? – в ее взгляде блестела слезой жалость и нежность ко мне.
– Нет. Но я увлекалась самоповреждением.
– Ах, это тоже своего рода умерщвление. Только медленное. В свежие раны можно занести смертельный вирус.
– Я щедро поливала их спиртом и хлоргексидином.
– Что ты чувствовала, раня себя? – глаза ее потухли.
– Жжение от порезов, пьянящий запах крови, привкус боли на кончике языка. Я слышала замедление мысли, и легкое головокружение. Испарина проступала на лбу, а по щекам текли горячие, соленые слезы. Я романтизировала боль, чтобы не бояться ее. Я восхищалась кровью, чтобы не испытывать отвращения. Я возлюбила физическую боль, потому что она приглушала душевную. И пусть это самообман, – мне в действительности становилось легче и я была довольна результатом своих манипуляций. – я говорила ровно и спокойно. Но отзвуки боли отражались на израненном сердце.
– Хоть однажды ты сожалела о изуродованном шрамами теле?
– Нет. Я воспринимаю их как часть себя. Я вижу в них определенную красоту.
– Пробовала ли ты себя в искусстве? – огонь в ее глазах вновь вспыхнул, но тут же погас.
– Несколько трагичных романов, написанных от руки. Портреты Спасителя карандашом и черными чернилами и два с половиной стиха. На этом закончился мой творческий путь.
– Ты можешь описать образ Спасителя, его нутро?
– Добродетель. Милосердная душа. Верность. Он хранит верность каждому своему слову. Он не лжет, не оставляет в боли и страхе. Он всегда рядом с теми, кому нужен. Он – воздух, и без него задыхаешься. Он – вода, и без него иссыхаешь, погибаешь. Совершенство. Ни единого изъяна. Он – простой смертный, но я не желаю знать и верить что в нем есть хоть что-то низменное. Я возлюбила его как идеал. И не порушить его, не забыть о нем, сколько не было бы в крови губительных психотропных. Не забыть, сколько ударов не пришлось бы по моей голове.
– Ты слишком нуждалась в Любви, раз простого смертного стала считать совершенством, только лишь за то, что он оказался добр к тебе. И милая, ни за что не позволяй миру разрушить в тебе его образ. Не позволяй миру себя разочаровать. Люби этого смертного, как Ангела, ибо в этой Любви лишь твое спасение. Люди гибнут от жестокости, а когда загубленная, несчастная душа стремится к святости посредством возвышения добродетели – она спасается. Не загуби в себе это. И другим не позволяй. – Ольга положила свою полную руку с выпирающими венами на мою, тонкую и гладкую, и сердце мое словно наполнилось кровью и силой. Ради таких слов и прикосновений стоит сохранить свою жизнь, и пережить любое страдание, отчуждение, одиночество и болезнь.
