– Тоже не факт, – возражал Федор, и спор разгорался с новой силой.
Когда в аудиторию вошел грузноватый Евгений Анатольевич Гинзбург, поздоровался и тяжеловато опустился на кресло в первом ряду, линейка началась.
Стас не мог представить, как много больных с обострениями хронических недугов, травмированных после аварий, даже жертв домашнего насилия может поступить в клинику всего за сутки. Хирурги докладывали, что было сделано в первые минуты и часы после поступления, как эти больные провели ночь и каково состояние каждого из них утром.
Новые термины так и сыпались на первокурсника. «Инфузия», «гематокрит», «реополиглюкин»… Демонстрировались рентгеновские снимки, на которых невозможно было ничего разобрать. Гинзбург задавал много вопросов практически по каждому поступившему. Кого-то из докторов отчитывал, кого-то хвалил, с кем-то спорил.
Стас недоумевал: как можно спорить с профессором, доктором наук, ректором мединститута! Однако спорили, и профессор иногда соглашался, признавая свою неправоту. Вот это номер! Фантастика!
В конце линейки, когда разгорелся очередной спор, профессор неожиданно повернулся к аудитории и указал пальцем на него:
– Ты кто такой?
Вскочив, он почувствовал, как приливает кровь к голове, как начинает стучать в висках и пересыхает во рту. В аудитории, как назло, повисла удушливая тишина, почти все сидящие оглянулись на него.
– Стас… Пермяков, студент.
– Выходи сюда, студент Пермяков, будешь участвовать в дискуссии, смелее, смелее. Фамилия у тебя такая… подходящая для нашего города, так что вперед! Ты же будущий хирург, от тебя у нас секретов нет, и у тебя от нас, надеюсь, тоже.
Едва не споткнувшись, Стас неуверенно спустился к кафедре. Пока спускался, уловил насмешки, недоверчивый гул, даже вздохи разочарования. Странно, но это его нисколько не задело.
– Вот ты как считаешь, Стас Пермяков, можно ли переливать острому больному его же кровь. Ты понимаешь, пока еще определят группу, пока закажут… А время не терпит, кровопотеря большая… время решает все!
– Как это, – не понял студент, разведя руками, – его же?
В аудитории послышались смешки, покашливания. Но после взмаха руки Гинзбурга воцарилась тишина.
– Ту, что мы собираем в операционной ране. Во время операции… Я понятно объясняю? Твое мнение?
С ним разговаривал сам Гинзбург! Светило медицины, не снится ли ему?! Смысл сказанного до Стаса доходил с трудом, будто он находился под водой, а профессор – на берегу и пытался до него докричаться. Звуки противно множились, деформировались, искажались. В голове стучало: сказать в группе – никто не поверит. Все равно что с Генеральным секретарем ЦК партии за руку поздороваться.
– Ее, наверное, очистить надо, – услышал он как бы со стороны свой голос. – Ну, перед тем, как переливать. Профильтровать, что ли…
– Вот! – профессор, словно ствол маузера времен гражданской войны, направил на него указательный палец. – Пусть не совсем грамотно, но верно говорит, согласитесь! Очистить и снова капать! Реинфузия, коллеги! И еще раз – реинфузия! Садись, Пермяков, считай, первый теоретический экзамен ты выдержал.
Как вернулся на место, он не помнил. Хирурги продолжали спорить, словно и не было перед ними только что смущенного студента. Стас же трясся, как в ознобе, и никак не мог отделаться от галлюцинации: направленный в него маузер профессора готов был выстрелить, но не выстрелил почему-то.
