Пастор Олаф сыскной собакой, пущенной по горячему следу, слонялся по периметру Ратуши, ожидая новостей. Свежие новости для его чрезмерно любопытной натуры были глотком свободы, который может понять лишь приговорённый к пожизненному заключению арестант.
Увидев бургомистра с выходящими купцами, Олаф, мелькая полосатыми гетрами, кинулся ему навстречу:
– Я всё знаю, Ваша Светлость. Я готов к любой помощи, – вертясь юлой вокруг бургомистра, затараторил пастор, заглядывая ему в глаза.
За неделю пребывания в Любеке пастор по неуёмности своего характера был не только в курсе, но и в центре всех событий, происходящих в городе. Обладая, каким-то невероятно обострённым собачьим чутьём, он всегда оказывался в нужном месте, в нужный час.
«Вот ты-то мне и пригодишься, голубчик», – с радушной улыбкой подумал бургомистр, раскрывая объятья навстречу пастору. Ему смертельно не хотелось таскаться по бесчисленным отрядам прибывших колонистов. Посмотрев на пастора сверху вниз, бургомистр вкрадчиво пояснил.
– Сегодня в 17:00 всем вызывателям прибывших отрядов необходимо явиться в Ратушу к комиссару. Понятно?
Олаф подобострастно закивал головой. Бургомистр облегчённо вздохнул. Неприятная ноша была благополучно пристроена на чужие плечи, и эти плечи, а бургомистр был неплохим психологом, вылезут из своих суставов, но обязательно донесут ношу до конца. Для своих прихожан пастор был строг и властен, для начальства услужлив и подобострастен – эту черту характера Олафа было видно невооружённым глазом. Довольный таким поворотом событий, бургомистр в отменном расположении духа направился к ближайшему пабу пропустить пару пинт баварского пива. Олаф, подхватив сутану, с воодушевлением покатился выполнять государево поручение.
Солнце перевалило за полдень. Чайки на берегу, готовясь к Обеденному Жору, ждали нужную волну. Альбатросы, высматривая желанную добычу, зависли над морем. Но море лениво гоняло к берегу лишь пустопорожние мелкие волны. Альбатросы терпеливо ждали. И вот она, удача. Порывистый ветер длинным пенным языком вышвырнул на берег глубинную волну, её тотчас же с характерным шипом накрыла вторая. И в гребне следующей волны ослепительной россыпью засверкал серебром рыбный косяк. Чайки со сварливым криком взлетели за альбатросами по обозначенному ориентиру, заглатывая в пике рыбёшек с гребня волны. Жор начался. Невозмутимые рыбаки растягивали сети, готовясь принять в них выброшенный морем косяк. В благодушном настроении после выпитого прохладного пива отдохнувший душой и телом бургомистр размышлял о сложившейся ситуации в городе. Его абсолютно не радовала перспектива взвалить на свою шею обузу из 30 000 тысяч зимующих переселенцев. «Надо что-то делать. Хоть наизнанку вывернуться, но помочь комиссару надо». Где-то глубоко в душе назойливый молоточек выстукивал тему тревоги. Вдруг эта лиса пастор подведёт его под монастырь и не выполнит своих обещаний. Совесть настойчиво напоминала о себе двумя выпитыми пинтами пива. «О грехи мои тяжкие, Господи, помилуй и пронеси», – бургомистр истово перекрестился на золотой купол собора и, грузно поднявшись с уютного места, поспешил к Ратуше. И Господь услышал его. Бургомистр вообще был уверен, что Господь больше слышит грешников, а не праведников. «Чего их, праведников, слушать, – рассуждал бургомистр, – праведники они и есть праведники. А вот грешники совсем другое дело, они же как больные дети, а больных детей, как известно, любят больше. Вот и получается, что Господь больше любит сирых и убогих, то есть грешников». Придя к такому своеобразному умозаключению о Господской притче про Сирых и Убогих, сложившейся в его сознании кривым перевертышем, бургомистр навсегда закрыл для себя тему грешников и праведников.
