Навсегда, прошу, навсегда
ты запомни этот полет!
Этот сумрак, что загустел,
по уступам сырым скользя,
эту грусть расставанья с тем,
что уже повторить нельзя.
Будет тихая смена дней,
будет мир всё так же велик,
но становится он бедней
на один журавлиный крик.
* * *
Не слышно здесь гомона чаек,
затылок замшел валуна.
Как лёгкую лодку, качает
арбузную корку волна.
Весь берег народом запружен,
здесь яростных жаждут лучей,
забыв про обед и про ужин
и все наставленья врачей,
теснятся в кафе среди чада,
где разве что мухи не мрут,
следя, чтоб любимое чадо
с ладоней оттёрло мазут…
Наверно, здесь многим не мило,
не нравятся пляж и вода,
и все же какая-то сила
людей направляет сюда.
Зачем? Что влечёт нас с тобою?
Везде хорошо, где нас нет.
Кто скажет? Лишь грохот прибоя,
наверное, знает ответ.
* * *
Я жил предчувствием разлук,
все знал я наперед.
Прощальный в небе сделав круг,
растаял самолёт.
А я стоял, а я смотрел,
лёд каблуком дробя,
и зашагал, как на расстрел,
туда, где нет тебя,
где больше мне покоя нет
в объятьях тишины,
где только память, только след,
лишь боль моей вины.
* * *
Вот и угасло лето, только грустить не надо:
слушайте песни леса, музыку листопада.
Пусть застывают смолы, пусть зазвучит на вербах
звонкое птичье соло в сопровожденье ветра.
Звонче той песни нету. Лес – как турецкий рынок…
Слышишь, поют кларнеты, флейты и окарины?
Лист приземлится грузно, шишки ударят оземь…
Это совсем не грустно, если настала осень.
Эй, трубачи, за дело, чтоб, догоняя лето,
вновь над землей летела
светлая песня эта!
Ты у меня одна
* * *
Белый квадрат стены,
эхо минувших снов.
Желтым серпом луны
скошен недели сноп.
Ходиков мерен ход,
спит опустевший дом.
Самый несчастный тот,
кто одинок вдвоем.
* * *
Цветком хризантемы опять распускается солнце.
Мы бродим, как тени, в тени заходящего лета.
Так, рада отсрочке, на ветках листва остается
до первых дождей, от которых спасения нету.
Длинней стали ночи. Уже не натешиться далью
миров внеземных. Стынет дня неоконченный слепок.
И будут слова коротки, и душить, как рыданья.
И самое главное трудно сказать напоследок.
Зачем же себя мы разлукой, как голодом, морим?
Ведь голубем память в стекло в исступлении бьётся.
И солнце встаёт. Поднимается солнце над морем.
Цветком хризантемы опять распускается солнце.
* * *
Молчанье призрачных высот…
В нем столько горького укора.
И сердце холод обдаёт
непостижимого простора.
Желтком яичницы – закат,
но с ним не радует свиданье:
как будто в том я виноват,
что ждёт Земля похолоданья,
что ветер выстудил жильё,
перечеркнув все краски тушью.
Не равнодушие ль моё
в ответ рождает равнодушье?
.
* * *
Всё смешалось, всё давно смешалось,
всё я в кучу общую свалил —
даже эту мелочную жалость
по словам несказанным своим.
Поменяю шило я на мыло,
будет жизнь – один сплошной вокзал.
Отчего, когда ты говорила,
я тебе ни слова не сказал?
Может, всё б не кончилось разладом?
А теперь – ты, в общем-то, права —
ничего жалеть уже не надо,
только эти хмурые слова.
.
* * *
Пожилая, вся в чёрном, актриса,
ты теперь уже трижды вдова.
Балериною в день бенефиса
отрешённо порхает листва.
Жёлтый день. Чья-то скучная жалость.
Ручеёк обесцвеченных слов.
Что теперь? Никого не осталось —
ни детей, ни друзей, ни врагов.
* * *
Ночь, как агат, черна, нет ни огня.
Ты у меня одна, ты у меня.
Сколько прощала мне горьких обид…
Вижу, как ты в окне плачешь навзрыд.
Вижу сквозь гущу лет твой силуэт,
но возвращенья нет
в то, чего нет.
* * *
Кресалом поздних туч октябрь зарницу высек,
