Зачем променял я свободу
на тусклую роскошь уюта?
Визиты. Дежурные речи.
Приёмы. Парадные фраки.
Шарахаются при встрече
знакомые прежде собаки.
А в жизни – какая-то беглость,
и тошно от сытого рая.
И снится веселая бедность
и звездное небо без края.
О шумное братство пернатых,
озёра доверчивой сини,
примите в родные пенаты
усталого блудного сына!
Хмельной от пчелиного гуда,
от встречи с непуганой тайной,
я все на Земле позабуду
от близости этой случайной.
* * *
Водокачка. Улочки кривые.
У подъезда, как всегда, не в духе,
неусыпно, словно часовые,
круглый год дежурили старухи.
Было мне, признаться, не до шуток:
часовые знали все на свете —
с кем пришел, в какое время суток,
даже что завернуто в газете.
Неотрывно следовали тенью,
взглядами буравя, словно шилом,
и в глазах их было осужденье,
если ненароком заносило.
Лучше бы им сляпали сторожку —
не подсуетились домочадцы.
Я готов был прыгать из окошка,
лишь бы только с ними не встречаться.
Но снесли дома по всей округе.
Новостройки. На дорогах – ралли.
И пропали зоркие старухи —
в знак протеста враз поумирали.
Нету вас… Со мною трезвый шурин.
Мы идём. Он еле тащит ноги.
У подъезда больше не дежурят —
не с кем поругаться по дороге.
Черт побрал бы эту жизнь такую!
Выпить не с кем – шурин вшил «торпеду»…
Где же вы, старухи? Я тоскую.
На могилки к вам я не поеду.
* * *
Давно все забыто. Сгорела мечта без огарка.
Живу, как придётся, скукоженный, как запятая.
Но я вспоминаю хрустящую белую гальку.
Зачем – я не знаю. Но все-таки я вспоминаю.
И девочку эту. Зачем я так быстро уехал?
Судьба отвернулась, с лихвой подарила невзгоды.
Но я вспоминаю – и нежности слабое эхо
находит меня через тускло шуршащие годы.
Два-три поцелуя да быстрое рукопожатье
и пляж, что штурмуют весь день современные гунны.
И белое это, пронзительно-белое платье —
как будто из снега и лунного света лагуны.
Не сон ли все это? Я сам сомневаюсь отчасти.
Закрою глаза – и, как ветер, проносится мимо
дыхание моря, дыхание близкого счастья —
всего только миг на будильнике вечного мира.
* * *
Как давно все это было! Захолустный городок,
пыль, горячая от зноя, на обочинах дорог,
три акации, тутовник, шорох тощих тополей,
а под крышей – голубятня, в ней с десяток сизарей.
Вот опять они взлетают – замирает сердце аж.
Это – высшее искусство, это – высший пилотаж:
кувыркание, мельканье серебристых птичьих тел,
и охватывает радость, будто это ты взлетел.
Будто это ввысь рванулись подростковые мечты…
Нет на свете счастья выше ощущенья высоты!
…Как сказать мне этим птицам, и нужны ли тут слова,
что навек не позабуду их уроки мастерства?
Как они, в хмельном азарте не могу умерить прыть,
как они, стремлюсь мечтою я все выше воспарить.
И, как в детстве, – не успеешь даже сосчитать до двух —
от просёлочного ветра вновь захватывает дух.
* * *
Птицы хлынули опять,
города поют и веси.
Им теперь не время спать —
это время новых песен.
Воробей на ветку сел,
пахнет забродившей брагой,
и уже тяжёл и сер
ыхлый снег, набухший влагой.
День встаёт из-за леска,
ярким, ясным светом залит,
и совсем уже близка
наша встреча на вокзале.
И теперь запретов нет
ни на что: я смел, как птица,
и шагну я в новый свет,
чтобы в нём не раствориться,
чтоб с приливом свежих сил
я в другой перезагрузке
песни птиц переводил
с поднебесного на русский.
* * *
Повсюду цвели мандарины, и гальку слюнявил прибой.
Зачем мне судьба подарила ту первую встречу с тобой?
Я снова её вспоминаю, да разве забыть я бы смог
