Песня о братьях - страница 10

просвечивают стенки, если свет налить.

Озёрный водопой встречает зверя

сияньем льда – и в самый раз отпрянуть

так, будто остротá осколочная стала

заветной кромкой и подножным хрустом,

зовущим душу к бесконечной смене

одежд, пропитанных библиотечной пылью;

так, будто остротá осколочная знает

всю уязвимость языка, но зверь не дрогнет,

лицом белея, словно потолок.

Охотники в свои движения впустили

неотличимость от лесных теней:

хозяйствуй в тишине, не нарушая

сон смысла, утомлённого погоней,

здесь прежние жильцы роняли чашки,

осколки мелкие вне времени блестят

в полночном небе, облакá восславив.

Для отпечатка сапога солдату

потребна масса, но к чему бряцать

оружием бесплотным, если тело

так незаметно перешло в игру

теней и света, что рассветный мускул

закатной коже силу сообщил?

В деревьях – гул, похожий на моторный,

когда решила бронетехника таиться:

не разбудить бы тягу к миру, и снаряды

врывались шепотом ночным, бесстыдным

в былую обоюдность: спутали её

с беспамятством спасаемой границы.

Не имут веса – ни волна, ни омут:

что помнится – останется в безличном

глаголе, как в просвете меж стволами,

где скрылся командир, цепляя ветви

необщим флагом – до сих пор висят обрывки

материи, которой можно лобовое протереть

стечение прозрачности и мысли.

По берегам ступали, говорили

с невнятной глиной, проясняли быль —

отряды, назначая целью действие простое:

озёрным шелестом крыла

расширить мышечную память.

Снастей чурается и просит темноты —

гудение токарного станка,

осевшее в ладонях подростковых:

частица объяснит любое чувство

при помощи других таких же

частиц, скопившихся у знанья на крючке,

маячащих наживкой: захлебнуться нечем.

Сердечный стук переходили вброд,

стопой нащупывая омут неба,

легчало тело, а словесное грузило,

привешенное к леске горизонта,

нежданным пеньем взрослым обернулось

и повлекло к волне как форме бытия.

Играли в страны, в континенты, в города —

не так, как все: вдали от общих правил

(где ночь производила мирную листву)

стояли, означая лишь границу;

один другому называл пароль

на световом или другом молчании —

так, словно клал свинец в нагрудные карманы.

Ужели равнозначны берега – концу войны

и физика вдохнёт всю нежность в губы?

Подбитый танк пробоиной обнимет

свои пустоты: гусеничный лязг,

исписаны твои пластины

словами лучших книг, молчанием столичным

и вязью самых чистых нот:

что значат звенья по отдельности?

Волокна тканей камуфляжных стынут

своей причастностью к сплетаемым лучам:

в надзвёздных мастерских работа

вскипает на огне, рождаемом на стыке

любви и сердца, чтобы мы вдыхали —

пейзаж, рельеф, слова и прочий пар.

Коль видим с высоты вельвичию,

которой поросли просветы межвоенные,

и слышим пальмы, стиснутые жаром,

словно погремушки —

то эти реки, взмахи, траектории полёта

за хворост не сойдут для общего огня:

великий зов природе адресован.

Влетает ветер – потрепать знамёна

и очертанья Африки на местность эту

накинуть, как брезент, дырявый от дождя:

смешались капли с чем-то едким,

с багряным топливом небесным,

с моторным маслом ропота.

Роса на кожу ляжет, заполняя

сияньем силуэт сидящего в траве,

песком белёсым ждёт отчизна

в бумажных одинаковых пакетах:

фасовка, точность веса – всё, что есть.

Проделан путь: а кто покинул жёсткость

свекольную, прошёл переработку,

толпится сладостью сыпучей:

любую форму, как воде, придать нетрудно,

одна надежда – спрессоваться,

слежаться (хоть бы в почве),

провозглашая рафинад.

Назад Вперед

Песня о братьях - страница 10

Похожие книги