Следующие дни после бойни за хлеб висели в бараке тяжелым, зловещим облаком. Страх перед Лёхой был осязаем. Рабы сторонились его, отводили взгляды, шарахались в сторону, когда он проходил. Даже Глыба, с забинтованным расплющенным носом и парой выбитых зубов, смотрел на него исподлобья, с ненавистью, смешанной с осторожностью. Марк был единственным, кто осмеливался разговаривать, но и в его голосе теперь звучали нотки отстраненного уважения и предостережения.
«Грот не зря тебя позвал,» – говорил он, пока они чистили заледеневший навоз в конюшне. Лёхе дали эту работу – тяжелую, но не самую смертельную. Видимо, Грот берег «полезное животное». «Он тебя пробует. Как щенка на бойцовскую яму. Сильный – пригодится. Слабый – сдохнешь. И не думай, что он тебе друг. У Грота друзей нет. Есть инструменты.»
Лёха молча скреб лопатой. Его разбитая губа заживала, синяк под глазом желтел. Физическая боль была ничто. Гораздо острее горело унижение от осознания, что он стал частью этой системы выживания, где сила – единственная валюта, а мораль – роскошь для мертвых. Но была и другая мысль, холодная и цепкая: Я выжил. Я победил. И меня заметили. Он ловил украдкой взгляды надсмотрщиков – теперь в них было не просто презрение, а оценка. И самое главное – его заметил граф. И она.
Мысль об Элине, о ее возможном, едва уловимом интересе к его дикой победе, была как глоток крепкого спирта – жгла, дурманила, придавала сил. Он ловил себя на том, что чаще смотрит на замок, на то окно. Оно редко было освещено днем, но каждый раз, когда в нем мелькало движение, его сердце билось чаще.
Наконец, пришел день «проверки». Борк, все так же тупо-злобный, явился в барак утром, сразу после скудного завтрака.
«Ты!» – он ткнул пальцем в Лёху. – «С тобой Грот говорить будет. Пошли.»
Сердце Лёхи екнуло, но он поднялся спокойно, стараясь не показывать ни страха, ни надежды. Марк бросил на него быстрый взгляд: Осторожно.
Дорога к господскому дому была короткой, но Лёха прошел ее, как по лезвию ножа. Он вновь увидел замок вблизи – обшарпанные стены, облупившуюся штукатурку, ветхие ставни. Признаки былого величия утонули в нищете и запустении. У черного входа, ведущего, видимо, в кухни и служебные помещения, их ждал Грот. Его лицо было непроницаемо.
«Вот он,» – буркнул Борк.
Грот кивнул. «Жди здесь.» Он внимательно оглядел Лёху с ног до головы. Грязь, пропахшая навозом и потом, рваная одежда, сапоги, покрытые коркой замерзшей жижи. «В таком виде к графу не пустят. Да и в дом… Сними цепи.»
Борк, ухмыльнувшись, достал ключ и отстегнул наручники. Лёха потер натертые запястья, ощущая непривычную легкость, но не свободу. Ошейник оставался.
«Заходи,» – Грот махнул рукой в сторону низкой двери. Внутри пахло дымом, дешевым жиром и… чем-то более чистым, чем в казарме. Кухня. Большая, мрачная, с огромным очагом, где тлели угли. У стола, покрытого грубой тканью, сидела пожилая, дородная женщина – кухарка Агата. Она брезгливо сморщила нос при виде Лёхи.
«Фу, Грот! Зачем эту вонючку в дом?»
«Приказ графа, Агата,» – сухо ответил Грот. – «Ему надо предстать… презентабельно. Хотя бы отдаленно. Окати его. И дай что-нибудь менее вонючее надеть.»
