Эля не поняла сразу.
– Гу-ми-лев? – спросила она с лёгким недоумением.
Анна кивнула.
– Он озвучивал аудиокнигу с его стихами. Теперь покупает рукописи. В квартире африканские маски, старые афиши, чёрно-белые фотографии.
Эля задумалась. В её взгляде было что-то проницательное.
– Вечернее пение птиц, белые павлины и стёртые карты Америки… А ты всё это время была его женой, а он – мальчишкой, которому вечно шестнадцать.
Анна улыбнулась, но её улыбка была грустной.
– Шестнадцать… шестнадцать… – проговорила она, словно вспоминая забытое. – Как думаешь, есть такие, кому всегда сорок?
Эля тихо рассмеялась, поправляя складку на её платье.
– Тебе всегда шестнадцать с половиной. А на платье – пятно, – сказала она, и её голос был теплее, чем прежде.
Анна взглянула вниз, её губы дрогнули в полуулыбке.
– Снова пятно…
– Не переживай, всё стирается, – ответила Эля с доброй усмешкой.
Анна посмотрела на неё долгим, чуть печальным взглядом.
– А что, если время делает пятна глубже?
Она не произнесла этих слов вслух. Они просто остались в воздухе.
Молча выпив последний глоток чая, они обе смотрели в одну точку, словно пытаясь скрыть что-то невидимое, что висело между ними, пока их взгляды не встретились в одном, иссечённом временем выражении, не дающем откровений.
4
Тусклый свет падал с высоких окон узкими полосами, лениво растекаясь по гладким стенам коридора, словно уставший от самого себя. Воздух здесь был густой и неподвижный. Сергей шёл твёрдо, ритмично, будто отсчитывая шаги за кого-то другого, не за себя. Звук его ботинок отдавался в пустоте, но не тревожил её, а лишь становился частью общего механизма – бесконечного, замкнутого, лишённого смысла, но при этом работающего исправно.
Люди проходили мимо, их лица оставались закрытыми, мысли – неясными. Взгляды – не пустые, но тягучие, въедливые, словно привыкшие скользить и фиксировать. Они были здесь, но так, словно их не было. Одни исчезали в полумраке коридоров, другие появлялись, но от этого ничего не менялось.
И вдруг – вспышка. Резкая, неуместная, почти нелепая в этой среде.
Женщина.
Форма сидела на ней как надо, но лицо… Лицо слишком живое, слишком яркое, как если бы его забыли стереть, подогнать под общий стандарт. Она подняла руку, чуть наклонила голову и улыбнулась – не нагло, нет, скорее осторожно, но с какой-то кокетливой, ненавязчивой игривостью.
– Извините… можно селфи? – она кивнула на телефон. – Для отчёта… если не против…
Голос её прозвучал неожиданно лёгким, словно капля дождя, упавшая в пыльный воздух.
Сергей остановился, взглянул на неё. Он уже знал, что согласится. Так было проще. Он чуть склонился к ней, их лица на секунду оказались рядом, щелчок камеры, и всё. Она вновь растворилась в серой массе, исчезла так же легко, как появилась, оставив после себя только лёгкое послевкусие чего-то неуместного.
Сергей шагнул дальше, не ускоряя, но и не замедляя шаг.
5
Дверь. Кабинет. Просторный, но не живой. Здесь всё было неизменным – застывшим, неподвижным, напряжённым. Власть всегда создаёт вокруг себя эту тишину. Не мирную, не уютную, а выжидающую. Здесь каждый предмет – знак, каждое украшение – символ, каждая тень – прошлое, которого нельзя сбросить с плеч.
Михаил сидел за массивным столом, неподвижный, сосредоточенный, с тем особенным выражением лица, которое бывает у людей, давно привыкших не выражать лишнего. Он не просто носил костюм – он был в нём, как в оболочке, как в форме, заданной системой. Дорогая ткань, безукоризненный крой, точность в каждой складке – всё это не для показного, а для того, чтобы быть. Чтобы видеть в нем не человека, а функцию, ранг, положение. Чтобы, взглянув на него, сразу понять: с этим человеком нельзя просто так, нельзя без веской причины, нельзя без последствий. На запястье поблескивали часы из белого золота, а может и из платины. Скрытая деталь, но очевидная для тех, кто понимает.
