Новое, насквозь лживое послание – опять с той же целью убедить князя, что над его головой нет угрозы: Остерман сообщает о намерении завтра отправиться в Ропшу для продолжения охоты. И далее: «Его императорское величество писанию вашей высококняжеской светлости весьма обрадовался, и купно с ее императорским высочеством любезно кланяются, а на особливое писание ныне ваша светлость не изволите погневаться понеже учреждением охоты и других в дорогу потребных предуготовлений забавлены, а из Ропши, надеюсь, писать будут. Я, хотя весьма худ и слаб и нынешней ночи разными припадками страдал, однако ж еду».[54]
Меншиков, похоже, поверил написанному и энергично готовился к торжественному освящению церкви в Ораниенбауме, на котором должны были присутствовать царь и вся правящая элита. Для торжеств был выписан из Москвы самый «басовитый» дьякон.
Между тем события неумолимо предрекали скорую гибель Меншикова. Слишком многие были заинтересованы в его падении.
На пути в Петергоф царь остановился на даче канцлера Г. И. Головкина. Здесь ему довелось выслушать жалобу канцлера на Меншикова. Заметим, что еще в мае 1727 года у Меншикова с Головкиным существовали доверительные отношения и светлейший был настолько уверен в его преданности, что именем Екатерины назначил его первоприсутствующим Учрежденного суда по делу Толстого и Девиера. Вскоре, однако, Головкин стал врагом князя. Гавриил Иванович воспользовался случаем, чтобы пожаловаться на беспредельную жестокость Меншикова, назначившего бывшего генерал-прокурора Сената Ягужинского, пользовавшегося уважением Петра Великого, губернатором в далекую Астрахань. Ягужинский доводился зятем Головкину.
Решительно настроены против Меншикова были Долгорукие. «Князь Долгорукий, видя, что ему грозит та же участь, удвоил свои старания, чтобы, во-первых, отразить этот удар и, во-вторых, склонить канцлера, князя Голицына, генерал-адмирала, своих родных и друзей к тому, чтобы свергнуть иго, равно невыносимое». Согласно «Тестаменту» совершеннолетие императора наступит через четыре года, в течение которых, рассуждали вельможи, князь погубит «их всех безвозвратно… если они не оградят себя от его тирании сильными мерами».
По мнению Маньяна, князь А. Г. Долгорукий был инициатором и организатором заговора против Меншикова. Но такая роль недалекому князю была бы не под силу.
Любопытно, что среди перечисленных Маньяном заговорщиков отсутствует фамилия Остермана. Это свидетельствует о том, сколь скрытно умел действовать Андрей Иванович, всегда остававшийся в тени и никогда в напряженной обстановке не претендовавший на первые роли. Столь же скрытно он будет действовать в пользу Анны Иоанновны в событиях 1730 года, в осуждении Д. М. Голицына, при возведении на эшафот почти всего клана Долгоруких, гибели А. П. Волынского…
Впрочем, сам Маньян догадывался о том, что без Остермана все же не обошлось. Он рассуждал: «Так как невероятно, чтобы Остерман, приверженец Меншикова, не принимал участия в заговоре, то есть основание думать, что князь Меншиков не должен был полагаться, как он, по-видимому, делал, на привязанность и благодарность этого министра или этот последний рассуждал, что заговор против князя слишком могуч, для того, чтобы основывать свою личную безопасность».[55]
То, что для Маньяна являлось догадкой, было бесспорной истиной для Мардефельда. «Я только недавно узнал весьма секретным и достоверным образом, – доносил Мардефельд 12 сентября, – что именно больше всего способствовало падению Меншикова, а именно: завидуя особому расположению императора к барону Остерману, князь намеревался низвергнуть последнего. Так как он не мог найти ничего, за что придраться к Остерману, то употребил орудие для своих целей и обвинил его в том, что он препятствует императору в частом посещении церкви, что нация этим недовольна, ибо она не привыкла к такому образу жизни своего монарха и пр. Завязался спор, Меншиков угрожал Остерману ссылкой в Сибирь, на что барон якобы ответил, что он, барон, в состоянии заставить четвертовать князя, ибо он вполне заслуживает того».
