В тот последний день на радио я играл концерт Шопена. Это был последний музыкальный прямой эфир из Варшавы. Всё время, пока я играл, неподалёку от студии радиовещания рвались снаряды, совсем рядом с нами горели дома. Я едва слышал собственное фортепиано сквозь грохот. После концерта мне пришлось ждать два часа, пока бомбёжка не утихла настолько, чтобы я мог добраться домой. Родители, брат и сёстры уже думали, что я, конечно, убит, и встретили меня словно воскресшего из мёртвых. Единственным человеком, кто полагал, что незачем тревожиться, была наша горничная. «В конце концов, все бумаги у него в кармане, – заметила она. – Если бы его убили, там бы разобрались, куда его везти».
В тот же день, в три часа пятнадцать минут пополудни, Варшавское радио прекратило вещание. В эфире передавали запись концерта Рахманинова для фортепиано до-минор, и в тот самый момент, когда вторая часть, прекрасная, умиротворяющая, подходила к концу, бомба попала в электростанцию. Громкоговорители по всему городу смолкли. К вечеру, несмотря на разгоревшийся с новой силой яростный обстрел, я попытался заняться сочинением концертино для фортепиано с оркестром. Я работал над ним весь сентябрь, хотя это становилось всё труднее.
Когда стемнело, я выглянул в окно. Улица в красных отсветах пожаров была пуста, слышались только отголоски взрывов. Слева горела Маршалковская улица, позади нас – Кролевская улица и площадь Гжибовского, впереди – Сенная улица. Над домами нависли тяжёлые клубы кроваво-красного дыма. Мостовые и тротуары были усеяны белыми немецкими листовками; их никто не подбирал – говорили, что они отравлены. Под фонарём на перекрёстке лежало два мёртвых тела – один убитый раскинул руки, другой свернулся клубком, словно спящий. Перед входом в наш дом лежал труп женщины, которой оторвало голову и руку. Рядом с ней валялось перевёрнутое ведро – она ходила за водой к колодцу. Её кровь текла по водостоку длинной тёмной струей и уходила в закрытый решёткой слив.
Повозка, запряжённая лошадью, не без труда продвигалась от Великой к Желязной улице. Трудно было понять, как она добралась сюда и почему лошадь и возница спокойны, словно бы вокруг них ничего не происходило. Повозка остановилась на углу Сосновой улицы, как будто возница задавался вопросом, свернуть туда или ехать прямо. После короткого раздумья он решил направиться прямо; он щёлкнул языком, и лошадь затрусила дальше. Примерно через десять шагов от угла раздался свистящий звук, затем рёв, и улица на мгновение озарилась белым светом, словно при съёмке со вспышкой. Я был ослеплён. Когда мои глаза снова привыкли к полумраку, повозки уже не было. У стен домов лежали обломки досок, остатки колёс и оглобель, клочки обивки и разорванные в клочья тела возницы и лошади. Если бы только он свернул на Сосновую…
Настали ужасные дни 25 и 26 сентября. Гул взрывов сливался с непрерывным грохотом пушек, в который вторгался вой пикирующих самолётов, – словно электродрель вонзалась в железный лист. Воздух был наполнен дымом и пылью от рушащихся кирпичных стен и лепнины. Она проникала везде, удушая людей, запершихся в погребах или квартирах, как можно дальше от улицы.
Не знаю, как я выжил в эти два дня. Осколок шрапнели убил человека, сидевшего рядом со мной в спальне друзей. Две ночи и день я провёл, стоя с ещё десятью людьми в крошечной ванной. Через несколько недель, когда мы задались вопросом, как это было возможно, и попытались снова втиснуться туда, оказалось, что там могло поместиться только восемь человек, – если только не в страхе за свою жизнь.
