– Вперед, кэдди, и пусть шум толпы тебя не отвлекает! – У него был мягкий, негромкий голос, он словно подтрунивал над самим собой. Перед каждым ударом они выпивали по глотку из бутылки полусладкого вина – еще холодного, из холодильника. – По ночам меня трясучка не бьет, – говорил он, аккуратно укладывая мяч в лунки – одну за другой. В темноте его мячи катили превосходно, преодолевали кочки на газоне и звонко падали в лунки. На полпути к шестой лунке он поцеловал ее, и Кристина поняла: он слишком сильно ей нравится, и это здорово, очень здорово.
– Когда он дошел до девятой лунки, я поняла, что влюбилась, – сказала она вслух священнику.
Ее рассказ стал скупым, отрывистым. Ей хотелось сохранить воспоминания о той ночи при себе; казалось, если она извлечет их из мрака подсознания и выставит на свет, они померкнут, поблекнут и исчезнут.
Они сидели у девятой лунки; Вильюн сказал, что набрал тридцать три очка.
И только-то? – поддразнила его Кристина.
Да, только и всего – он рассмеялся. Смех у него был глуховатый, почти женский. Он снова поцеловал ее. Медленно, бережно, как будто ему очень хотелось все сделать как надо. Так же бережно он уложил и раздел ее, складывая каждый предмет одежды и откладывая рядом на траву. Потом встал над ней на колени и поцеловал ее всю – от шеи до лодыжек. На лице у него застыло выражение совершенного изумления: он словно не верил, что ему даровано такое чудо. Когда он вошел в нее, в его глазах появилось настойчивое выражение, воплощение сгустка эмоций. Он двигался все быстрее, его возбуждение росло и росло, и наконец он взорвался в ней.
Ей пришлось силой возвращать себя в настоящее – туда, где священник терпеливо ждал, когда же она нарушит молчание.
Интересно, подумала она, почему воспоминания так тесно связаны с запахами. Теперь она явственно ощущала запах Вильюна – дезодорант, пот, семя, трава, песок.
– У девятой лунки я забеременела, – сказала Кристина, протягивая руку за очередным платком.
Баркхейзен, врач-очкарик, – на сей раз он заплел свои жидкие пряди в подобие косицы, – снова пришел на следующее утро, после того как Гриссел без всякого желания, без аппетита проглотил завтрак.
– Рад, что вы едите, – сказал Баркхейзен. – Как вы себя чувствуете?
Гриссел отмахнулся: какое это имеет значение?
– Аппетита нет? Он кивнул.
– Тошнит?
– Немножко. Врач посветил ему фонариком в глаза.
– Голова болит?
– Да. Он приставил к груди Гриссела стетоскоп и стал слушать его, держа руку на пульсе.
– Я нашел вам жилье.
Гриссел ничего не ответил.
– Друг мой, сердце у вас как у лошади. – Доктор убрал стетоскоп, сунул его в карман белого халата и сел. – Ничего особенного. Квартирка с одной спальней в Гарденз, внизу кухня и гостиная, наверху спальня, есть душ, ванна и туалет. Тысяча двести в месяц. Дом старый, но чистый.
Гриссел отвернулся к другой стене.
– Ну как?
– Не знаю.
– Что с вами, Бенни?
– Док, только что я злился. А сейчас мне плевать.
– На кого злился?
– На всех. На жену. На себя. На вас.
– Не забывайте, что сейчас вы проходите процесс оплакивания, потому что ваша подружка – бутылка – умерла. Первая реакция – гнев на кого-то – возникает именно поэтому. Есть люди, которые на несколько лет застревают на стадии гнева. Их истории можно услышать на собрании «Анонимных алкоголиков»: они поносят всех и всё, орут, ругаются. Но это не помогает. Потом приходит депрессия. Она идет рука об руку с синдромом отмены. И апатия, и усталость. Через это нужно пройти; вам нужно вынырнуть на другой стороне ломки, миновав гнев, прийти к смирению и принятию. Вы должны продолжать жить.
