На следующий день контора не работала. Прислали помощника полицейского начальника. Он представился коротко:
– Мышко Арсений Фридрихович.
И, более ни на кого не обращая внимания, принялся кружить по конторе, рассматривая все и делая записи в своём кожаном пухлом bloc-notes. На вопрос Демьян Устиныча: "Чаю?", тот лишь ответствовал сухо:
– Благодарствую. Но я на службе. Извольте сейчас мне не мешать.
Все писари и Демьян Устиныч с ними, пребывали на своих служебных местах, но посетителям в приёме было отказано, и на дверях красовалось объявление: "Контора закрыта по случаю пересчета бумаг".
Василий сидел перед дверью, по обыкновению спокойно вылизывая лапы, будто это не он совсем недавно совершил подвиг, изгнав грабителей вон. Его приятель Глебушкин собирал растоптанные приказы и решения в картонную папку, сидя на коленках посередь конторы. Другие два его сослуживца занимались сортировкою бумаг в железном шкафу. Порфирий Лихоимцев раскладывал документы на столе и считал их, слюнявя пальцы и поплевывая на них, а второй, невысокий крепыш с курносым носом и круглыми навыкате глазами, по имени, какого кот никак не умел понять, Аполлинарий Коровский, вынимал бумаги из железного шкафа, и тщательно встряхивая, укладывал на стул подле стола. Василий потерся боком о Глебушкина, обойдя его по кругу и не отнимая своей спины от его тёплого тела, вскинул хвост и услышал от подошедшего Демьян Устиныча:
– Васька, а ну пошёл отсюда! – Блестящий ботинок начальствующего лица поддел его под мягкий живот, приподнял над полом, перенёс к дверям и отправил прямиком на улицу.
– Он же воров спугнул, Демьян Устиныч. – Подал голос Глебушкин, вытирая лоб свой рукою. Рукава его светлой рубахи были закатаны до самых острых локтей. Из расстегнутого ворота торчала тонкая шея. Старый жилет, какой он надел сегодня по случаю холодной погоды, и какой носил ещё, будучи в восьмом классе городской мужской гимназии, чуток топорщился под мышками и был истерт там же почти до блеска, что становилось заметным, когда Глебушкин поднимал худые свои руки. И Василий удивился, отчего же друг его не ест мышей, какие он ему приносит с завидною регулярностию, чтоб подкормить. Ведь тощий такой, что, поди, скоро совсем переломится. А мыша, она вкусна весьма и для общего здоровья пользительна, потому как жиры свои нагуливает на природе, да на вольном выпасе. Ну и в домах тоже, на хозяйских харчах. А те вон хлеб едят, мягкий, белый, с румяною коркою. Вот она корки эти и таскает. И себе и Василию в пользу.
– Ему колбасы надо дать! – Услышал кот, и вытянул шею, чтоб послушать. Что там про колбасу хороший человек Глебушкин сказал?
– Экий ты добрый, Савелий. Неужто деньгами богат, дворового котофея купленной колбасой угощать? За какие-такие заслуги-то? – Аполлинарий оторвался от своего занятия по раскладыванию бумаг, шмыгнул курносым носом и поглядел на товарища своего даже с неким добрым ехидством.
В отличие от писаря Лихоимцева, всей душою презирающего Глебушкина, Коровский завистью к Савелию не болел. Лицо его приятеля по службе не вызывало в нем зубовного скрежета, что "Вот дал Бог некоторым черты, какие людям благородным иметь пристало, а они такого благорасположения божеских сил к себе не понимают, стало быть, милости сей не достойны! Потому и сидят в конторе с утра и до вечера».
Сам Порфирий протирать штаны всю жизнь у Демьян Устиныча не собирался. И верил в свою звезду, какая мигнет ему когда-нибудь своим ярким глазом да позовёт за собою, указуя путь. И путь этот станет прекрасен. Ибо Лихоимцев мечтал, как и Савелий, жениться.
