Но не абы на ком, а на самой генеральше, чей дом расположен по соседству с их конторой и славен огромным яблоневым садом. Генеральша, конечно, стара для него. Тридцать четыре года противу его двадцати четырёх. Ну, ничего. Стерпится – слюбится. Переживём. Не так уж та и дурна собою.
А временами даже и мила бывает, когда выйдешь из конторы вечером, а она проезжает на закате в экипаже да улыбается прохожим, какие узнают её да желают ей здоровья. Порфирий понимал, что ликом не вышел, и хоть лицом своим румян да и телом велик и бел, но черты имеет самые заурядные, какие в его городке малом, откуда он родом, почитай, у каждого второго, потому как каждый второй этот каждому первому родня. А на того же Глебушкина, не в пример ему, Порфирию, генеральша всегда глядит с одобрением и кивает ему живо, потому как олух этот ликом одарен отменным. Волос у него светлый с золотом, плотен на голове и густ, а глаза голубые и глубокие, будто воды озера! Вот ведь! За какие-такие заслуги ему счастье-то привалило?
Ему, да вон дворнику Акимке. Ведь сословие того, поди, самое простое, крестьянское, а поди ж ты, каков вышел! Высок, крепок, строен. Волосья на башке чернее ночи, да вьются вольно.
И глаза черны весьма и огромны. Борода кудрява и, не в пример другим дворникам, аккуратна. Да и рубаха всегда на нем заштопана его собственною рукою и чиста. В каморке у него тоже чисто. Постель заправлена на солдатский манер, стакан с водой ставить можно, так покрывало натянуто. Ни морщинки на нем! Говорят, что был Аким военный человек в прошлом, с турками сражался, ранение имеет. Но это по нему и так видать.
Он ногу приволакивает слегка. Слушается она его дурно.
Но ему не мешает такое вовсе. В его нынешней дворницкой службе главное руки, а не ноги. Печи в парадных им всегда топлены вовремя, от того уют в доме, даже цветы имеются. Цветут вволю. В горшках глиняных да в корзинках. Господам нравится.
– Так Василий воров и прогнал самолично. Неужто вы не поняли? – Услышал Порфирий голос Глебушкина. И поморщился слегка. Тот возился с бумагами, сидя на полу, и штаны его были все в пыли да каком-то соре.
– Я через стекло двери видал, он одному грабителю в капуль вцепился, все кудри разметав, а тот его скинуть не умел. И потому криком заходился.
Помощник начальника полиции при этих словах вдруг остановил свое кружение по конторе, шагнул ближе и поглядел на Глебушкина с выражением удивления на лице:
– Как же вы, милейший, в ночной тьме все это разглядеть сумели?
Глебушкин сделался красен, как всегда бывало с ним, когда его словам не доверяли, и пожал плечами, сам не зная ответа на этот вопрос. Он видел происходящее, будто кто светил в конторе яркою лампою, но объяснить, как такое сделалось с ним, не сумел. И потому разом замолчал.
– Заливать ты горазд, братец. – Сказал Лихоимцев, и смех сорвался с губ его, будто лед по весне с крыши. Неожиданно и грубо. Порфирий желал этим смехом придавить слегка Савелия, устроить его на том самом месте, какое ему, по разумению Лихоимцева, более всего положено было – последнем.
– Потому и жалованье тебе положили самое низкое. Ни в чем ты не умел да не прилежен. Как тебя ещё из конторы не погнали-то?
Василий насторожился, заглядывая украдкою в дверь и болея душой за своего приятеля.
Как это погнали? А дружбу кто с ним водить будет? А за ухом чесать? Той же колбасою втайне кормить? Кот знал, что иногда, когда оставалась у скромного писаря монетка-другая, ходил тот в магазин колбасного человека Шварца и брал у него с прилавка чуток обрезков. Аккурат для него, Василия. И по этакой своей щедрости лишался того самого круглого чудного хлеба, каким сам завсегда обедать любил. И Васька весьма такое ценил и уважал. Вот и пытался приятеля своего нежадного мышами подкормить.
