Глебушкин закрыл глаза. Под веками отпечаталась Владимирка, по какой завсегда ведут по тому же этапу заключенных и, что тянется унылою лентою через всю империю да прямиком в Сибирь. Он, ясное дело, заболеет в пути и умрёт там, далеко, прямо на дороге и его зароют где-нибудь в лесу, на тюремном кладбище.
– Ну, это вы махнули, господин Лихоимцев! – Мышко улыбнулся криво. – Благообразность да услужливость на службе конторской не грех, а благо, поди. Ну-ка, подскажите мне, Демьян Устиныч, к кому чаще подходят с просьбой посетители и кому чаще жалуются на несправедливости судьбы оне?
– К Глебушкину. Верно. – Начальник конторы, до того, даже не задумавшийся о таком, вдруг будто бы прозрел. А ведь и правда! Особливо немолодые дамы да матери семейств, проникнувшись симпатией к скромному и тихому писарю, порой раскрывали ему всю свою жизнь.
Но он ни разу этим не воспользовался, иногда не собирая с них денег вовсе или забирая лишь малую толику, хоть мог получать, помимо жалованья, довольно много.
– Насколько мне известно, к нему часто обращаются с просьбою, чуток подправить бумаги, в пользу того или другого лица. Верно?
– Нет, не верно, господин Мышко. – Савелий распахнул глаза, за которыми Владимирский тракт исчез проворно, и возникло мятежное пламя, какое было ему не унять никак:
– Сии предложения можно перечесть по пальцам, да и то я ни одного подобного не исполнил!
– А свидетели неисполнения есть? Или так, для красного словца брякнули, господин Глебушкин? И кто о предложениях сиих вообще слышал? – Арсений Фридрихович, хромая, пододвинул себе стул и уселся противу стола Глебушкина. Тот глядел внимательно на помощника инспектора, понимая, что с ним самим теперь покончено. Кто в обычном шуме конторы мог услышать, как он отказывал кому-то в подделке бумаги. Да никто.
– Я слышал! – писарь Лихоимцев торжествовал, похоже, победу.
Глебушкин даже не подозревал в своём сослуживце подобных глубин нелюбви к себе.
– Ему некий господин Малкин деньги сулил за подделку решения суда, какое его не устроило. И обещался ему целых четыре рубля за услугу отсыпать. Четыре! Можете себе такое представить, господа? Я сам лично все слышал. Своими ушами.
Глебушкин опустил голову:
– Я ему отказал!
– А никто отказа твоего не слыхал, Глебушкин! Тока предложение. Почему-то мне такие деньжищи сроду не сулили! А тебе запросто! Что ж я, выходит мордою не вышел? – Порфирий, оправдывая свое кряхтящее имя, начал кипеть гневом, скрипя, будто несмазанное колесо.
– Погоди, Лихоимцев, на Савелия клепать. – Неожиданно подал голос Аполлинарий, и его курносый нос поворотился в сторону Мышко, а глаза сузились, и все простодушное лицо его неожиданно сделалось совсем другим – острым и гневным. И каким-то умным, что ли?
– А что это, господин Мышко, разве мы тут судилище устраиваем над товарищем нашим? Я что-то такого не припомню! Мы людей преступных ищем, грабителей, что контору обнести пытались. А Глебушкин тут каким боком обретается? На него всех собак повесить решили, милейший? Одобрения начальства своего ищете?
Мышко ухмыльнулся довольно, будто все происходящее его радовало отменно:
– Вы, насколько я знаю, Аполлинарий Григорьевич Коровский, верно?
– Все правильно, господин Мышко. – Аполлинарий покраснел. – А какое вам дело до этого?
– Депутат городской Думы, Григорий Аполлинарьевич Коровский, купец первой гильдии, батюшкой вам приходится?
