Письма с острова - страница 14

Конечно, Римма-Лунн уже была здесь, она даже показывала комнату Рыжику – тот с любопытством просунул морду в проем двери, поводил белыми проволоками усов и зашел внутрь, держа хвост восклицательным знаком. Римма-Лунн вошла за ним с ворохом игрушек выше головы, едва различая, куда ступает. Мячик выкатился из ее рук под стол, и Рыжик, забыв осторожность на новом месте, рванул за игрушкой. Он исчез под креслом, зашуршал оттуда пакетами, а Римма-Лунн собрала упавших зверей и только начала показывать им новое место, как мама позвала ее мыть руки перед едой, и знакомство пришлось отложить до «после ужина». Она умяла два бутерброда с ветчиной и помидорами, разогретых в тостере, пока духовка не подключена, и рванула из кухни.

– Кис-кис-кис, – позвала девочка, открывая дверь.

Рыжик не отзывался. Это была самая необычная комната, которую ей только приходилось видеть – начать с того, что это была самая большая комната в доме, и в ней, как у себя дома, уже расположился сияюще-черный рояль, уставленный серебряными рамками с портретами композиторов в буклях седых париков. Стены оклеены обоями в изображениях переплетенных листьев, как на картинках в старинных книгах, которые Римма-Лунн брала в мамином шкафу, так что ей кажется, она, вместе со своим письменным столом, еще ждущим тетрадок, карандашей, вышивок и рисунков, ступает теперь на книжную страницу.

В деревянной раме на стене, как иллюстрация в книге, висел довольно-таки похожий портрет самой Риммы-Лунн с рыжим котом на коленях, нарисованный ее мамой. Кот, казалось, спал, но одним глазом следил за скворцом в клетке на заднем плане картины, пока Римма-Лунн читала книжку в тисненом кожаном переплете. В другой раме поезд бежал над золотинкой реки, энергично шевеля сорока коленками, в то время как темные на закатном солнце лошади, подняв от воды головы, провожали его грустными взглядами. На третьей картине был изображен аквалангист, в скафандре и круглом шлеме, за которым не видно лица. Аквалангист стоял посреди сияющего каплями солнечных ромашек поля.

Окна в сад были прикрыты занавесками воздушного шелка, чтобы солнце не мешало Римме-Лунн заниматься. Такой же занавеской, словно она маленькая, убрана кровать Риммы-Лунн в левом углу. Там же, в гостиной, или на той же странице книги, которую ей еще предстоит написать, напротив письменного стола стоят три низких кресла, обитых искрящейся песочной тканью, Римма-Лунн сама выбирала обивку. Между креслами на низком столике вырос кукольный домик, похожий на маленький дворец. Девочка проводит рукой по шершавой черепице и холодным колоннам вдоль фасада и заглядывает внутрь. За столом пьют чай куклы, одетые в шелковые платья с оборками, из-под платьев выглядывают кружевные панталоны. Куклы похожи, как сестры, но девочка отличает их по именам: одну, с челкой над слегка вздернутым носом, закрывающей пол-лица, она называет Зелина, а другую, с веснушками, смеющимся ртом и синими, как ясное небо, глазами, – Римма-Лунн, и сейчас Римма-Лунн пришла к Зелине в гости выпить чаю с пирожными. Розовый, в полосках тени, кролик разливает чай по фарфоровым чашкам с изображениями деревенского коттеджа и мельницы на фоне засиженного коровами луга. «Представляешь, – говорит Зелина, – мне недавно подарили новую шляпку и туфельки, чтобы я поехала на бал к королю Мексики. Он устроил праздник в честь героя, который облетел из пушки вокруг земли и привез дольку Луны в подарок королеве». «Конечно, дорогая, – кивает Римма-Лунн, – я тоже была на балу у короля Мексики и ела мороженое с лимонадом». «А я танцевала с космонавтом! – перебивает ее Зелина. – Он такой забавный, рыжий и в веснушках, будто обожженный на солнце». «И что он рассказывал?» – любопытствует Римма-Лунн. «Разные истории – о волшебнике и кофейной лавке, о бабочке в золотом лабиринте, о лунном зайце и о драконе в каменном подземелье». «Ах, – вздыхает Римма-Лунн, – хотела бы я побывать в гостях у человека с Луны, спросить его, как удержать воздушный шар, когда он приближается к Солнцу, и чем кормят только что вылупившегося птенца птицеящера, и что говорят дракону, когда он застал тебя с пригоршней драгоценных камней из сокровищницы?» «Не знаю», – пожимает плечами Зелина и гладит рыжего кота, спящего у нее на коленях, только усы подрагивают время от времени. Кот только что вернулся с ночной прогулки. Он уже съел порцию рыбы из белой тарелки с коровой на ободке и, утробно мурлыча в благодарность хозяйке, заснул, спрятав нос под пушистый хвост. Девочки стараются его не тревожить – говорят вполголоса и передвигаются медленно и аккуратно, как куклы, в своем новом, еще не обжитом доме. «Дорогая, ты не могла бы заварить еще чаю», – просит Зелина, и Римма-Лунн наливает в чайник холодной воды из кувшина голубой, украшенной бледными розами, эмали и ставит его на плиту. Она старается держаться подальше от раскаленной дверцы, за которой ароматно хрустит поленьями пламя. Пока вода закипает, Римма-Лунн ставит на стол эклеры с миндальным кремом и карамельной корочкой, ополаскивает в жестяном тазике заварочный чайник, украшенный, как и чашки, тихими пасторалями, и, дождавшись свиста, ошпаривает чайник кипятком и засыпает в него пахнущую ромашкой и липой заварку. Кот, проснувшийся от тонкого свиста, спрыгивает с коленей Зелины, недовольный, как королева, потревоженная во время раздумий о войнах и мире. Девочки смеются ему вслед, и кот, оскорбленный, но не павший духом, выпрыгивает в распахнутое в ромашковый прибой окно, напоследок задев вздернутым, как флагшток, хвостом вагон миниатюрной железной дороги, стоящей на платформе посредине комнаты. Касания хвоста оказывается достаточно, чтобы вагон потерял равновесие и, вместе с другими, сцепленными с ним в аккуратный состав с желтым паровозом во главе, покатился вокруг посыпанной зелеными крошками горы, по паутине ажурного моста над бросающей смешливые серебряные отблески реки сквозь парное утро, мимо растущего солнечными спичками соснового леса, радостного отражениями солнца луга и просторной, цыкающей саранчой степи к полустанку – легкой коробке вокзала над проволокой одноколейки. Крошечные фигуры встречающих уже выстроились на перроне. Девочки наклоняются над одинокой станцией, вдыхая жаркий эвкалиптовый воздух, и Зелина зажигает свечу, чтобы рассмотреть сцену поближе. Человечки одеты легко, по-летнему: светлые, полотняные костюмы и плоские шляпы на мужчинах, узкие в талии, спускающиеся до туфелек платья на дамах, скрывающихся под зонтиками от солнца, сжигающего щеки, как у печеных яблок, и степного ветра, швыряющего острую пыль в лицо. Их тщательно причесанные волосы украшены крошечными шляпками со страусовыми перьями, словно на светский прием. В голове платформы, за треногой громоздкого, как птеродактиль, аппарата суетится механик, только что снявший лучшие, уверен он, кадры своей жизни, и выбирающий ракурсы для следующих секунд съемки: то ли запечатлеть пару по соседству – мать обнимает седого сына, то ли подальше – двое приятелей приподнимают шляпы, приветствуя друг друга, а дама, очевидно, супруга одного из них, улыбается, держа в руках букетик белых, уже начавших чахнуть на злом песчаном ветру цветов. Служители порядка со строгими взглядами из-под высоких шлемов оцепили хвост платформы, чтобы под наблюдением человечка в мятом костюме выгрузить из последнего, запечатанного, вагона сколоченный из грубых досок ящик. Четверо чернорабочих, пыхтя и чертыхаясь, спускают ящик на тележку и тянут ее за вокзал, где в тени буковой рощи стоит, вызывая восторг и смех мальчишек, приземистый автомобиль с четырьмя парами колес вдоль открытого кузова. Пожилой шеф полиции краснеет до лысины под форменной фуражкой и извиняется перед леди Браун, как он называет человечка в мятом костюме. Он призывает рабочих к порядку и свистит, отгоняя мальчишек, и те прячутся за корявыми стволами, чтобы не упустить из виду происходящее. Пока леди Браун, коротко стриженная, во фланелевой рубашке, великоватой ей на пару размеров, и холщовых брюках, какие носят матросы, беседует с потеющим от напряжения полицейским, рабочие наконец устанавливают ящик в кузов, завязывают веревки морскими узлами у бортов, следуя приказам одного из них, с рыжей бородой вокруг сковороды обветренного лица, цокающего подкованными железными гвоздями сапогами. Наконец погрузка закончена и рабочие отступают, вытирая пот со лбов – дальше леди Браун повезет таинственный груз сама. Она заводит скворчащий паром мотор своего чудовища и под свист мальчишек и прощальный взмах руки полицейского катится по ниточке дороги.