Письма В. Досталу, В. Арсланову, М. Михайлову. 1959–1983 - страница 6

Дорогой Владимир!

Я что-то всё болею, с весны, глядишь, всё хуже и хуже. Какие-то спазмы одолели – обострение стенокардии, но опять же вегетативная нервная система, vagus[4] и тому подобные мудрёные слова.

Короче говоря, все лекарства перепробовал, пуд нитроглицерина съел, месяц уже, как лежу, но избавления пока не вижу. Говорят вот, что мне могло бы помочь одно чешское лекарство, которое у нас отсутствует. А именно «Белласпон». Если бы Вы мне с кем-нибудь прислали этого лекарства, я был бы очень благодарен. Надеюсь, что Вас это не разорит; как-нибудь найдём способ рассчитаться.

Вот мои дела-то каковы!

Привет Владимире и детям от меня и Лиды.

Ваш Мих. Лифшиц

Р. S. Лидия Яковлевна просит узнать, как обстоит дело с антологией, что Вы не пишете ничего об этом?

Дорогой Владимир!

Большое спасибо за «Белласпон». Если он достижим без труда – тем лучше. Дорог не труд, а доброе желание. Лекарство это рассчитано на эксперимент. Врачи, которые лечат меня, уже разбились на две школы. Одна из них утверждает, что спазмы производит не склероз сосудов, а блуждающий нерв. Это было бы для меня несравненно лучше, но боюсь, что сие предположение, как большинство оптимистических предположений, не оправдается. Для меня такой «Белласпон», как говорили мои друзья моряки, всё равно, что для лошади двести грамм монпансье.

Единственное лекарство, которое пока помогает хоть сдерживать спазмы, это нитроглицерин, и я уже несу его на своём борту столько, что хватило бы на целый дредноут[5] времён Первой мировой войны. Всё же продолжительное лежание и тот факт, что я вынужден был стать равнодушным ко всему, невзирая на грозовые облака, скопившиеся надо мной в связи с моей неспособностью писать к сроку и выполнять разные планы и обязательства, оказали некоторое положительное влияние (хотя и не стойко это улучшение). Завтра мы едем с Л.Я. в санаторий, под Москвой. Буду постепенно расхаживать свои болезни. Со времён войны я сохранил воспоминание, что на ходу всё проходит.

Теперь по поводу полного собрания моих сочинений на чешском языке. Можете себе представить, что Ваше письмо не было для меня неприятным. Если бы я хоть наполовину верил в некую важность того, что нацарапано мною под бременем забот, описанных Тацитом, в тридцатых годах, было бы уже хорошо – по крайней мере, для моих нервов. А то ведь я часто себя упрекаю в том, что не воспользовался теми или другими возможностями по причинам моей собственной непроизводительности. Один мой старый приятель называл это эпикурейством, хотя и в виде стремления к лучшему^>27. Когда я ругал его за то, что он много пишет, он однажды робко сказал: «Я знаю, что я плохой писатель, и я, конечно, хотел бы быть лучшим писателем, но всё-таки не таким хорошим, как Вы, чтобы не писать ничего». Мне иногда и у нас молодые люди говорят о каком-то «уникальном» влиянии, но мне кажется, что это не реальная величина, а просто вакуум, отсутствие действительно необходимого влияния, реально ощущаемое. Во всяком случае, благодарю Вас за возможность поговорить о самой интересной вещи на свете, т. е. о самом себе.

Перехожу к практической части. Ваше предложение принимается. Вы и Ваша милая учёная Ружена^>28 вполне компетентны подвергнуть меня необходимой редакции. Пожелания мои сводятся, прежде всего, к тому, чтобы Вы приняли во внимание ту редакцию, которую я придал книжке об эстетике Маркса в немецком издании. Статья о пятидесятилетии Маркса там очень хорошо пришлась к месту в качестве заключения. Она более всего мною исправлена.