– А если не вспоминать – ты совсем потеряешь его.
Мама посмотрела ей в глаза. Не обвиняя. Просто – правда. Горькая, обнажённая.
– Память – это то, что останется с тобой. Но ты должна идти. Пусть медленно. Пусть тяжело. Но идти.
Они пошли дальше. Медленно. Валентина чувствовала, как с каждым шагом она будто протыкает кокон боли, в котором жила всё это время. Платье колыхалось у ног, ветер трогал волосы, шаги отдавались эхом внутри.
Это был путь сквозь печаль.
Но она всё-таки шла.
И рядом была мама.
А пока – этого хватало.
Они шли. Медленно, почти бесшумно, будто каждая их тень могла спугнуть покой улицы.
Валентина ступала осторожно, будто асфальт под ногами был хрупким стеклом. Ветер трепал подол её платья, запутывался в прядях волос, дышал прохладой на щеке. Но всё вокруг – каждый звук, каждый запах, каждый взгляд мимо проходящих людей – напоминало ей о нём.
Вот скамейка у подъезда – на ней он когда-то ждал её с работы, притворяясь угрюмым сторожем, а потом резко вставал и устраивал театральный поклон.
Вот кофейня за углом – там он уговаривал её попробовать кофе с тыквенным сиропом, от которого она потом морщилась, но каждый раз брала снова, чтобы услышать его смех.
Вот витрина цветочного магазина – в ней по-прежнему стояли ромашки, такие же как он приносил без повода.
Каждый знакомый угол сверлил сердце. Всё казалось частью спектакля, который продолжал идти… без главного актёра.
– Всё напоминает… – пробормотала она почти неслышно.
Мама обернулась.
– Я знаю, – тихо сказала она. – Но это значит, что он с тобой. В каждом шаге. В каждом дыхании.
– Мне не легче от этого, – ответила Валентина, сжав губы.
Глаза у неё снова налились влагой. Она боролась со слезами, словно те были чем-то постыдным. Но внутри поднималась волна – вязкая, тяжёлая, как болото, в котором невозможно дышать.
«Почему всё так несправедливо?.. Почему его больше нет, а мир остался?.. Почему деревья цветут, дети бегают, птицы поют, а я будто застряла где-то между жизнью и смертью?..»
Они свернули в знакомый двор. Там, на лавочке, когда-то он читал ей вслух стихи, а потом рассматривал облака, придавая им нелепые формы.
– Смотри, облако в форме утюга, – говорил он, – а вот то – будто крокодил с крыльями.
Валентина остановилась. Глаза её поднялись вверх – небо было ясным, лёгкие перистые облака медленно плыли в вышине.
– Он бы сейчас сказал, что вот то облако – это я, с растрёпанными волосами, – произнесла она с горькой улыбкой. – А следом придумал бы историю, как мы все летим на нём на Марс…
– Прекрасная история, – сказала мама, беря её за руку. – Значит, она всё ещё жива в тебе.
Они немного постояли. Валентина чувствовала, как земля под ногами становится устойчивее. Как ветер больше не режет, а касается. Как в груди всё ещё тяжело – но уже не пусто.
– Мне страшно, мам, – вдруг вырвалось у неё. – Страшно, что я когда-нибудь привыкну к тому, что его нет.
– А ты и не обязана привыкать, – ответила Зинаида. – Ты просто научишься жить так, чтобы он жил внутри тебя. В памяти. В сердце. В каждом шаге.
Они снова пошли.
И каждый шаг, несмотря на боль, был всё же движением. Сквозь тьму. Сквозь память.
К жизни.
– Тебе надо уехать, – сказала мама после долгой паузы. Её голос прозвучал мягко, но в нём звучала та внутренняя решимость, которой Зинаида Николаевна не теряла ни в одни трудные времена.
Они сидели на скамейке во дворе, согретые вечерним солнцем. Вокруг плыли тихие звуки жизни: кто-то вел ребёнка за руку, кто-то выгуливал собаку, где-то во дворе глухо гремел бас из открытого окна. Всё было… как обычно.
