И от этого Валентине становилось невыносимо.
Она чуть повернулась к маме, уставившись в трещину на асфальте под ногами.
– Уехать?.. – эхом повторила она. – Но… куда?
Словно даже эта простая идея звучала чуждо.
Уехать – значит признать, что здесь, в этих стенах, в этих улицах, в этих звуках и тенях – ничего больше не держит. А ведь здесь он был. Здесь звучал его смех. Здесь тень от его пальто всё ещё, казалось, затаилась в углу.
Мама смотрела на неё с терпением.
– Ко мне.
Простая фраза. Почти будничная. Но Валентина вздрогнула.
– Ко… тебе? – переспросила она, как будто не верила, что такое возможно.
В её памяти всплыла родительская квартира: просторная, с балконом, занавесками, пропитанными запахом утреннего кофе, книгами на каждой полке и вечно щебечущим чайником. Там было безопасно. Там когда-то была она – другая, молодая, живая.
– На время, – добавила мама. – Не насовсем. Просто смена обстановки. Немного другой воздух. Другие стены. Немного тишины. Там никто не будет напоминать тебе о нём – в каждом углу, в каждом шорохе.
Зинаида внимательно наблюдала за дочерью.
– Я не предлагаю забыть. Я знаю, что это невозможно. Я предлагаю выдохнуть.
Валентина уставилась в пустоту перед собой. Её пальцы вцепились в край скамейки.
«Сменить обстановку… Но я боюсь. А вдруг я и там не найду покоя? А вдруг боль поедет со мной в поезде, распакует чемодан, сядет на подушку рядом и будет смотреть в спину каждую ночь?»
Она глубоко вздохнула.
– Я не знаю, смогу ли, – тихо произнесла она. – Мне страшно двигаться. Страшно отпустить это… всё. Даже если оно причиняет боль. Это как… как держаться за обломок в открытом море. Да, он режет, он колет. Но это – единственное, что осталось.
Мама чуть склонила голову.
– Значит, я стану твоим новым обломком. Помягче. Потеплее. Пока не научишься плавать.
Тишина повисла между ними. И только ветер тронул листву, словно подслушал.
Валя закрыла глаза.
Она чувствовала – эта мысль пугает и одновременно тянет.
– Ладно, – прошептала она. – Только… не жди, что я сразу стану прежней.
– И не надо, – сказала мама и сжала её руку. – Станешь новой. Своеобразной. Такой, как надо тебе. Но живой.
И в этот момент Валентина почувствовала – впервые за долгое время – что, возможно, движение вперёд не всегда предательство памяти. Иногда – это способ её сохранить.
Ещё немного пройдясь по вечернему двору, они вернулись в квартиру Валентины.
Дорога назад была тихой, почти без слов. Не потому что сказать было нечего, а потому что за это короткое время уже было сказано слишком много – голосами и молчанием, глазами и тяжёлыми вдохами.
Воздух стал прохладнее, солнце клонилось к закату, окрашивая верхушки деревьев мягким, золотисто-медным светом. Валя машинально тянула пальцами край платья, будто бы оно могло защитить от возвращающейся тревоги.
Когда они дошли до подъезда, Валя замедлила шаг. Она посмотрела на старые, обшарпанные ступени, на выцветшую краску перил, на свои окна на третьем этаже – и в груди что-то сжалось.
«Вот он, мой ров. Моя крепость. Мой мрак…» – промелькнуло в голове.
Она поднялась по ступеням, как будто вела на себе весь этот год боли.
Ключ заскрежетал в замке, и дверь отворилась.
И снова – тот же воздух. Пропитанный застоем, пылью, не открытыми окнами и… отсутствием. Всё осталось на своих местах: чашка с засохшими разводами кофе, плед, скомканный на диване, книги, как свидетели прошлого, забытые на подоконнике.
