– А потом?
– Тоже ничего необыкновенного. Просто мы много бывали вместе и научились понимать друг друга.
– Какая ты счастливая!
Эльза улыбнулась.
– Гели, тебе только двадцать два…
– Ты думаешь, в тридцать два для меня что-нибудь изменится? Нет! Если я теперь с этим не справлюсь, то не справлюсь никогда. Эльза! – Ангелика заглянула ей в глаза, как проголодавшаяся собачонка. – Ты поможешь мне?
– Да, конечно!
– Даже если… Даже если они станут возражать?
– Почему ты думаешь, что кто-то не желает тебе добра?
– Но ты не знаешь, что я задумала…
– Ты хотела бы куда-то вырваться? Что-то попробовать сама? Может быть, поучиться пению?
Гели схватила ее руку и прижала к щеке.
– Эльза, я так люблю тебя! Ты все понимаешь!
– Поговори с Адольфом. Может быть…
Ангелику передернуло.
– Адольф? Он скорее замурует меня вот в эту стену, чем выпустит! Нет… – Вскочив с дивана, она походила по комнате, постояла у окна. Она как будто собиралась с духом. – Дядя как-то сказал, что в его жизни есть только два человека – я и Рудольф. И что если нас не будет, он… сделается другим. Он сказал: если я вас потеряю, то превращусь в функцию. Он это произнес так искренне, как никогда прежде. Он никогда прежде не говорил со мной так. Может быть, он лгал?
– Не думаю…
– Эльза! – Гели снова присела на диван. – Я знаю, меня спасет только одно, если Рудольф… Если он захочет… – Вдруг она вздрогнула и сжалась.
В гостиную забежала кормящая сука Берта, а за нею, зевая, вошел Гесс.
– Добрый день, дамы! Пусть кто-нибудь покормит Берту. Бедняга так и не научилась попрошайничать.
– Она тебя разбудила? – спросила Эльза.
– И очень хорошо. – Он посмотрел на Ангелику, прищурившись, потом вопросительно – на жену.
Гели это заметила. Схватив овчарку за ошейник, она убежала с нею.
– Адольф оставил тебе записку, – сказала Эльза.
– Да, я прочел. Приготовь мне, пожалуйста, чистые рубашки и прочее для отъезда на три дня.
Возражать не имело смысла.
– В его записке меня удивила последняя фраза, – продолжал он. – По правде сказать, я даже не совсем ее понял. Прочти. – Он протянул ей письмо Гитлера.
«Мой дорогой! Ситуация не настолько серьезна. Я еду в Берлин больше для того, чтобы принять лояльность Рема, который желает мне ее продемонстрировать. Он настаивал на твоем присутствии, но истинных причин не называл, из чего я заключаю, что он все еще трусит. Это хорошо. Через неделю все закрутится. Прошу тебя, эти дни посвяти отдыху и сну. С 25-го я превращаюсь в говорильную машину, и мне потребуется вся твоя выдержка. Кстати, ты заметил, что наши дамы окончательно невзлюбили твоего секретаря (это к нашему спору о женской интуиции)? Одним словом, мартышка меня доконает.
Всегда твой Адольф»
Гесс не сказал жене, что, проснувшись и прочитав записку, всерьез задумался. Его поразило, как мало сказала ему последняя фраза про мартышку. Видимо, так бывает – уходишь в свои переживания и перестаешь чувствовать друга, пока тот не крикнет вслед: Руди, ау, обернись! Он слишком хорошо знал Адольфа, чтобы не догадаться, что эта фраза – крик боли.
– Ты когда-нибудь замечала, как они ссорятся? – спросил он жену.
– Да. Часто.
Кое-что и он, конечно, видел. К примеру, грубость девчонки, ее дерзости, насмешки. Но Адольфу это даже нравилось. Он говорил про племянницу: «Она настоящая. В меня. Сунь палец – откусит руку». Адольфу претили бесцветные строгие амебы, как он их называл. Его привлекали женщины горячие, страстные, необузданные, как дикие кобылицы, с искрой в глазах. Такой была Ангелика.
