– Чего раскаркалась, хорошо же все, – Семьтонн бережно подталкивал ее к выходу. По пути он взял что-то с прилавка. – Что на тебя нашло, добрых людей оговариваешь, разве так можно? На, держи еще одну, она с изюмом, как ты любишь. И запомни, заходить ко мне можно, когда я один. Поняла?
– Поняла, и за кого вторая кофета, поняла. Имя шкажи, а то как молиться за него без имени-то? – вцепившись в его рукав, спросила Людочка.
– Платон он, – ответил Семьтонн и снял ее руку со своего плеча, как мертвого паука.
– Платон, Платон, Платон, – уходила она, бормоча мое имя.
Семьтонн закрыл стеклянную дверь, налил себе выпить и усеялся с видом, который с натяжкой можно было назвать виноватым.
– Подкармливаете сладкоежку? – поинтересовался я.
– Есть такое, – буркнул он, – ее весь центр кормит, она наш талисман – к деньгам приходит.
– А на самом деле? – спросил я. Это уже походило на игру.
Мой вопрос вызвал у него мимолетную улыбку. Так улыбаются те, кому нет смысла скрывать очевидное.
– Ну да, и здесь подстраховался, – он расстегнул ворот рубашки, вытащил серебряную цепочку, по которой дружно съехали вбок два крестика, звезда Давида, полумесяц со звездой, и убрал ее обратно. – Кольца тоже не простые, они с их молитвами, а печатка, – Семьтонн дыхнул на нее и протер о брюки, – с руной долголетия.
– Серьезно? – оживился я.
– Вполне. Не то чтобы я во все это верил, но в моей ситуации надо использовать любые ресурсы. Да, в чем-то я настойчив и целеустремлен, но не настолько, чтобы утешиться одной надеждой. Вы понимаете, о чем я? Просто боюсь оскорбить вас, согласно нынешним законам.
– Понимаю, – ответил я, – не бойтесь, в собеседники вам досталась абсолютно неоскорбляемая по этой части душа.
– Вера – дело тонкое, – продолжил он, – оно требует самоотдачи, а я человек вспыльчивый, могу и наорать. Подозреваю, богу не нравится, когда на него кричат, поэтому я доверился профессионалу. Людочка – божий человек. Она лопочет с ним на своем языке, а главное – она в него верит и он для нее существует безусловно. Через нее моя просьба скорее будет услышана, чем… ну вы понимаете…
– Через церковь дольше, вы хотите сказать, – уловил я его намек.
– Мне бы не хотелось об этом говорить: зыбко это, чувственно, но представьте, что, наоборот, все реально и материально, а наши чувства и желания предметны, и вам станет ясно, какая там толчея и опт. Церковь – что главпочтамт без обратной связи. И потом, поди угадай, какая из них на него работает, а в том, что Людочка к нему по своей козьей тропке шастает, я уверен. Года три назад с ней разговорился. Она в этом кресле, – он показал на соседнее, – сидела, обо мне плакала, а потом ласково так сказала: «Ничего, Семушка, я буду за тебя в церковь ходить, грехи замаливать. Жизнь вечная всем на небесах обещана, но, может, Он сделает для тебя исключение на земле, раз у тебя обстоятельства», – он замолчал, отхлебнул виски, поморщился и сказал: – Она не такая чокнутая, как считают. Мало говорит, но в точку.
– Немного отчаяния, мистического мышления – и безнадежный хроник в ваших глазах превращается в талисман. Радует одно – это дает больным людям общение и сытость.
– То есть вы не верите? – не унимался Семьтонн.
– Не верю во что? – я закинул ногу на ногу и подпер голову рукой.
– Для начала в бога, – спросил он прямо.
– Допустим.
– И в Людочку не верите? – он подался вперед, в его голосе прозвучали нотки возмущения.
