– Из-за открытки, глупой открытки, Па. Она могла позвонить. Открытки – это ненормально. Ты и тут найдешь ей оправдание? – напирал он.
– Это обида. Ты влез в мою шкуру и все-таки говоришь о себе. Вылезай, ради бога, она тебе не по размеру. Разве я похож на человека, который горазд принести себя в жертву? Похож на того, кто отпускает любимую женщину и тут же сворачивается на полу, чтобы, сопя, состариться в уголочке? – сурово ответил я и сам себе поверил.
– Па… – отпрянул Пашка.
– Не папкай. Когда я говорил, что мы с мамой были вместе, пока растили тебя, это не значит, что мы замуровали себя в доме и не могли разбежаться, когда захотим. Могли. Еще как. Но нам нравилось жить вместе и с тобой. Мы были счастливы, и трудно было определить, где начинается один из нас и заканчивается другой. Это и называется семья. Женись, тогда и поговорим, теоретик. Ты вырос, но мы не перестали любить тебя как ребенка. Со взрослыми тоже случается подобное. Мы перерастаем отношения, но не перестаем любить, разлетаемся, но сохраняем душевное родство. Как-то так, Паш.
– Иллюзорное родство, – подметил он.
– Допустим, – хмыкнул я. – Но я рад, что у нее хватило смелости продолжить жизнь так, как ей хочется, в одночасье обрубив концы и отчалив от всего привычного. Я восхищаюсь.
– А как по мне, так она тебя кинула и сбежала. Повода для восторга не нахожу.
Я резко встал.
– Подожди, сейчас вернусь, – сказал я и пошел вглубь дома.
Во всех приличных домах семейные фотографии стоят на каминной полке. Мой дом не был приличным в этом отношении. Каминная полка пустовала. Фотографии хранились где-то наверху, в кабинете или в спальне. Я примерно представлял где. Терпеть не мог придурошных фоторамочек, выставленных напоказ в напоминание о том, как здорово было когда-то. К тому же они притягивают пыль и любопытные взгляды случайных людей, приходящих в дом явно не для знакомства с моей вышколенной биографией. Быстрым шагом поднялся в кабинет и пробежался по книжным шкафам, сунулся в комод и в нижнем ящике среди рукописей отыскал старый фотоальбом. Выдернул первую попавшуюся фотку Веры, спустился вниз и, показав Пашке фото, спросил сурово:
– Вот твоя мама, посмотри на нее и скажи, заслужила она старость со мной?
Пашка смотрел на нее так, будто видел впервые. Пристально, жадно. И вдруг отвернулся, а я не смог. Ее красота завораживала. Пашка унаследовал ее, и, если бы родился девочкой, я бы сдал его в монастырь. Недавно в витрине киоска на обложке журнала я увидел знакомое лицо и прильнул к стеклу. Это была прекрасная Галь Гадот, из-за нее я пропустил свой автобус. Точь-в-точь Вера в молодости. Я помню ее глаза и взгляд – то уверенный, дерзкий, то глубокий, нежный. Им она меня и зацепила, я пошел бы за ней на край света, но она осталась со мной, выбрала меня.
– Неважно, – сказал он и продолжил есть. – Ты не заслуживаешь жизнь без нее.
– Спорный вопрос. Если бы все повторилось, я бы отпустил ее снова, потому что нельзя человека сделать счастливым. Осчастливить на миг, на мгновение можно, а сделать счастливым против воли – нет. Сколько ни старайся, – сказал я и убрал фото вместе с открыткой на край стола.
– Вот тут ты ошибаешься, Па. Можно, еще как можно.
Он выпрямился, закинул ногу на ногу и скрестил руки на груди, поправив пуговицы с гравировкой «ПАН» на рукавах. Я не понял, что она значит, но было не до того.
