На площадке на обзорной
Ты стоишь. Внизу река.
Над расщелиной над горной
Проплывают облака.
Ты и сам белей и легче
Этих низких облаков.
Шум течения тем резче,
Чем он выше. План таков:
Я несусь, как мальчик местный,
Разбежавшись, вниз, в поток,
Чтобы ты, мой неизвестный,
Страшным чувством занемог.
Чтоб без той, которой руку
Подавал взойти сюда,
Всех утрат своих науку
Обесценил навсегда.
Ах, не бойся, из студеной
Скоро выйду я реки
От надежд освобожденной,
Всем наукам вопреки.
Я сама – любить трусиха,
Пуганое существо.
Как же холодно и тихо
Возле Стикса твоего.
Люблю тебя – слетело с губ ночных,
Но вся моя Земля была безлюдна:
Река под снегом в щетках травяных,
Село вдали, пропавшее с полудня
(так на радарах тают корабли),
Кровать пустая, чем ни застели.
Кому сказала? Думала о ком?
Зачем сложились губы в оба слова,
Сомкнувшись дважды? Трижды языком
Зачем коснулась нёба ледяного,
Чтоб гласные нарушили меж тем
Спокойствие космических систем?
Услышать, а не то что отвечать,
Тут некому: следы в лесу несвежи,
На небесах сургучная печать,
Нет никого, и лишь порядки те же:
Оттуда, из-за туч, сочится луч,
Но скрыт подтекст, и не сорвать сургуч.
Вот прорезь рта: хранят его края
Весь опыт мой. Явление возврата
К первоначальной форме бытия,
Эффект тактильной памяти, токката
Органная, ямбических слогов
Пульсация среди ночных снегов, —
Вот импульсы «люблю» произнести.
Стремятся губы, как металл в горенье,
К первоначальной форме. Поскрести
Весь мир вернется к первым дням творенья.
Звук извлеки и посмотри на свет:
Он – вещь в себе, он сам себе ответ.
Так зверь приучен вытянуть к Луне
Безропотную морду. Одичанье
Как степень одиночества – вполне
Достаточное средство для звучанья
Животворящей формулы земной,
Произносимой то и дело мной.
Прощаемся. И римлянка-ладонь
Взмывает вверх, прозрачностью алея,
Не для касанья – в ней горит огонь.
Се – ритуал, с которым веселее.
Удостоверься, что ладонь пуста.
Не уношу отсюда ничего я.
Она – сестра бумажного листа,
Она – мое свидетельство живое:
Я не взяла ни крошечки любви,
Не вынесла томленья и печали.
Прощаемся. И ты ладонь яви.
Мы за богатства оба отвечали.
Голова намолота, начинай сначала.
Под ногами – золото. Я его молчала.
К богу наши реченьки в уши залетали.
Черные черешенки падали из глаз.
Не печалься, боженька, нашей пасторали.
Хочешь человеченки? Я – сейчас.
По двору злаченому, по крыльцу верченому
Всеми половинками ходит сатана.
В лыковых подштанниках, в вышитых кафтаниках,
Ни рыба, ни мясо, ни муж, ни жена.
Кочергою сальною свечка входит в спальную.
Тешится, как дитятко, просит тишины.
Лишь бы ты не плакала, лишь бы ты не вякала,
Слез твоих черешенки сварим на блины.
Кто придет к околице – Боженька проколется.
Боров съест любовника и старуху съест.
Выпрыгнув из общего люцифера тощего,
Катерина Грозная выкажет протест.
Вол растет до обуха. Шарик взвил до облака.
Красная-прекрасная гибель на миру.
Волка кормят челюсти лучше всякой челяди:
За маму, за папу, за черную дыру.
де чересполосица, лай собачий носится,
Скалится, бросается да на волчий вой.
А сама собачина помнить предназначена,
Кто ее выкармливал железною рукой.
Ходит мужик с бабою, раздутою жабою,
У селян селекция, господи прости:
У коров два вымени, теленок без имени
И без раздвоения лич-нос-ти.
На ноге татарика сидят два комарика,
На ноге татарика открытый перелом.
Стесан кол о голову бритую монголову,
Молоко на стрельбище отдает козлом.
