Зачем это время выбрало нас?
Зачем это время, а, впрочем, снег
ложится на бочку с рисунком «Квас»,
на плотных детишек, на двор, на век.
И темные тени разят плотвой,
и жители спят, притаив пятак,
и повар с резиновой головой
трет красную свёклу (свеклу, буряк).
Свекольная кровь протекает сквозь.
Так страшно дышать, тяжело уснуть.
Зачем это время, в ботинке гвоздь,
отсутствие света, любви, минут.
Где дом с колокольцем? альпийский луг?
молочные реки? кисельный мир?
И жители спят, притаив испуг,
в сиреневых складках своих квартир.
Во мне живут ромашки. Белый лист
прозрачен, как движенья стрекозы,
которую Набоков-гимназист
всё ловит крепдешиновым сачком.
Во мне живут ромашки. Их глаза
напоминают цветом мушмулу,
которую успеет облизать
дворняга-дождь шершавым языком.
Во мне живут ромашки (турмалин,
румыны, Ромул, Рим) и аромат
горячей горки собранной земли…
Неважно, что с собой не унесешь.
В моей душе так много (чур-чур-чуть),
почти что жарко, вроде бы простор
для каждого, кто хочет заглянуть.
Где я? где я? где я? где я?
Кто из этих-точно я?
Диктофон, афиша, плеер,
Мила, Машенька, Илья?
Где та девочка-лисичка
(не боли, болиголов),
что вскрывала жизнь отмычкой
свежевыструганных слов,
четко мерила и знала,
где вершок, а где аршин?
Почему-то стало малым
то, что виделось большим.
Затерялось в панораме,
скрылось Чеховым в саду.
Где же Женя, та, что к маме
шла с пятеркой по труду?
Мне нравится глагол «выпрастывать».
Он жил во времени, когда
неделю шли из Химок в Астрахань
передовые поезда.
Скоромные сменялись постными.
Крестьяне выбирали квас.
– В Америке, ну право Господи,
не то что, батенька, у нас.
– Ты глянь, Егорий, там искусники…
– Сережка, к гильдии гони…
– А Маркс я говорю вам…
– Мусенька!
Как вы прелестны, мон ами!
– У Елисеева собрание…
– Париж несносен, entre nous.
И сумерки сгорали ранние,
почуяв, кажется, войну.
И, поддаваясь аллегориям,
грустил на столике Вольтер,
что все закончится историей
в четыре миллиона тел.
А с жизнью что? Не вся ведь жизнь стихи.
Не всё ведь строчки, смазанные клеем.
Литературы жидкий парафин
не согревает (да и не согреет).
А с жизнью что?
Не в фокусе баллад,
как вспоминают родственники/дети?
Вон тот ушел, того уже едят,
вон тот пришел, а тот уже бессмертен.
Какая смена? Пионерский бред!
Шеренги слов, неологизмов насыпь.
Теперь не час, а сорок слишком лет
у оловянного солдатика в запасе.
Я знаю о боли больше, чем собиралась.
И если считать светилом луну-усталость,
то я понимаю, что значит стоять у цели,
ее ненавидя, точнее, ее бесценя.
Я знаю, что люди, как правило, переменны,
что жизнь составляет лишний поток Вселенной.
Никто не спасется (…делам его коемуждо) –
и в этом побольше искренности, чем в дружбе.
За прошлую зимуя застудила что-то.
По нежным посевам замерзшая шла пехота.
Взлетали, сбивали, плакали и горели –
музей преполнялся эскизами Церетели.
И каждая вера, лишь перед тем как сгинуть,
об острые взгляды больно колола спину.
