Толкает перед собой тележку на колёсиках для клининга.
— Здравствуйте. — выдыхаю, холодным взглядом наблюдая
за наглостью. — Я просил проводить уборку вечером, после моего ухода.
Бабуля с виноватой улыбкой и не думает уходить.
Выдвигает стулья из-под брифинга, примыкающего к главному столу.
— Так это… Вы и по вечерам уезжаете-приезжаете, не
дождёшься, когда кабинет освободится. Я специально пораньше пришла, а вы уж тут
как тут.
— Я работаю. — уравновешенно ставлю на место младший
техперсонал.
Бабуля-клинер располагающей внешности. На вид добрая.
Но не в меру общительная. За минуту мне всю свою жизнь выдала:
— Так ведь и мне работать надо. Я вечерами совсем
поздно не могу выйти. С внуком вожусь, пока невестка по заграницам разъезжает.
Сын-то один не справляется. Такого шалопая уродили…
— Прекрасно. Могу помочь и уволить, раз уж вы не
можете выйти на работу вовремя.
— У вас глаза добрые, Ярослав Борисович. Ясные добрые…
Не уволите вы меня, — принимается она мыть пол прямо при мне.
Редкая отвага.
Мне даже к зеркалу захотелось подойти и посмотреть на
выражение собственного лица.
Глаза добрые… Охренеть…
Я в офис захожу, от меня обычно все шарахаются, как от
зверя бешеного.
Странная уборщица. Слепая, что ли?
— Я тут почти десять лет работаю. Папа ваш, Борис
Павлович, хоть и удобный директор был, по часам приходил, вовремя уходил, но по
секрету вам скажу, у меня от него мороз по коже… А вы другой совсем… По глазам
вижу, душа у вас светлая. Мудрые говорили, страдания очищают душу. Не страдает
ведь тот, кто живёт не по совести… Вы директор неудобный, не знаешь, как под
вас подстроиться. А только это к лучшему, что власть сменилась…
Вот как её уволить?
Но и слушать философские рассуждения уборщицы я не
собираюсь.
— Всё! Мойте скорее. — обхожу помытый участок.
— Мою-мою… А вы, Ярослав Борисович, пока кофейку в
приёмной попейте. Свистульки-секретарши спят ещё, наверное. Их-то в такую рань
не заносит на работу. Я бы вам кофе налила, но не умею. Боюсь эту
шайтан-машину…
— Разберусь.
— Ага! Разберитесь, Ярослав Борисович, разберитесь. А
я тут быстренько у вас приберу.
Раздражает такая детская непосредственность. Но один
жирный плюс скрашивает наш разговор — не все готовы «лизать задницу» моему
отцу.
Оставляю дверь открытой и выхожу в приёмную.
Ослабляю галстук и расстёгиваю воротник рубашки.
Делаю вдох. Задерживаю. Выдыхаю. Снова. Расслабляюсь.
Ещё пара минут, кабинет готов, я возвращаюсь к
документам на столе и углублюсь в работу.
День мчится как ракета, пока не наступает время
офисного обеда. Плотный график выверен до мелочей, по минутам, чтобы всё
успеть.
Идиллию нарушает мой отец.
— Ярушка, здравствуй, родной! Пригласишь к трапезе? У
тебя не секретарша, а солдафон в юбке. Практически с боем к тебе приходится
прорываться. Уж пообедать-то вместе мы можем… Катастрофа не случится в строгом
расписании, — пересекая кабинет, отец тянет мне руку.
Поднимаюсь из кресла и обхожу стол ему навстречу.
Эта встреча, как и другие после Владивостока, не
задевает меня, не режет по живому. Боль расщепила меня на атомы ещё в Приморье.
Жажду всё крушить и смести с лица земли собственного отца — я купировал до
возвращения.
Рухнула вера, сгорела начисто сыновняя любовь, а
вместе с тем и отпало желание заслужить папино признание, одобрение,
внимание...
Не собираюсь впадать в животную ярость. У меня теперь
иная цель…
