Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922 - страница 52

Так как земли у меня было всего две десятины, домик маленький и старый, службы ветхие до того, что едва держались, то на мою усадьбу никто не зарился. Поэтому, когда выселяли помещиков, то волостной комитет меня не тронул, хотя имущество мое не избегло национализации. Приезжали ко мне несколько раз комитетские комиссии, произвели подробную опись всего инвентаря и обстановки, в особенности моей библиотеки (тщательно собираемой мною в течение всей моей жизни и перевезенной на последние деньги из Петрограда), объявили мне, что все это мне уже не принадлежит, а есть достояние нации и оставляется в моем распоряжении лишь до тех пор, пока всему этому не будет дано соответствующего назначения, но на этом дело пока и закончилось.

Так прошло все лето и начало осени 1918 года. Но вот с конца сентября начали присылать мне из волостного военного комиссариата анкеты с вопросами: когда родился, какой бывший чин, где воспитывался, где служил и т. д. – словом, то, что требуется для составления послужного списка или краткой записи о службе. Так как я в это время достиг уже 50-летнего возраста, то есть вышел уже из 45 лет, обязывавших еще военной службой{130}, то я приписывал эти анкеты исключительно усердию и неопытности военного комиссара, не умеющего еще разбираться в своем деле, но желающего проявить свою активность. Но анкеты эти начали повторяться чуть ли не в каждые две недели. Видимо, исходили откуда-то сверху. В общем требовались те же сведения, добавлялись лишь какие-нибудь новые пункты вроде того, что принадлежите ли к каким-либо организациям, каких политических убеждений, служат ли родственники в Красной армии, кто из партийных работников может рекомендовать, был ли под судом и т. п. Такое обилие повторных анкет я приписывал неразберихе, царящей в советских учреждениях, работавших крайне несогласованно, вследствие чего одни и те же сведения собирались по несколько раз, и поэтому относился к ним совершенно спокойно, не придавая им особого значения.

Но вот в начале декабря по новому стилю получаю от волостного военного комиссариата предписание такого содержания, что, согласно декрету Совета народных комиссаров, все бывшие офицеры, не достигшие к 1 января 1918 года 50 лет в обер-офицерском чине, 55 лет в штаб-офицерском и 60 лет – в генеральском, подлежат обязательной военной службе{131}, а посему мне надлежит немедленно отправиться в уездный город для явки на призывной пункт. Срок явки был так близок, что мне надобно было оправляться на следующий же день после получения предписания. Ответственность за мою неявку возлагалась на военного комиссара, иначе говоря, в случае моего отказа исполнить это требование, он отправил бы меня под конвоем. Оставалось ехать в уездный город.

Решив уже заранее ни в каком случае не поступать ни на какую службу к советскому правительству, я в то же время не мог составить определенного плана действия, так как не знал, в какой обстановке окажусь после приема на военную службу, не знал даже, разрешат ли мне после приема вернуться домой для устройства своих дел или же прямо со сборного пункта отправят к месту назначения. Поэтому я решил подготовиться ко всяким случайностям и взял с собою все самое необходимое, но лишь в том количестве, которое мог нести на спине и в руках. Три перемены белья, запасная пара сапог, дорожный несессер и провизии дней на десять. Верхнюю одежду составляла кожаная куртка на бараньем меху. На голове – папаха. Под рубаху и брюки я поддел фуфайку и теплые кальсоны, на ногах теплые носки. В таком одеянии, с мешком за плечами отправился я пешком на станцию железной дороги, находящуюся в 20 верстах от моей усадьбы. Пришлось идти пешком, так как нанять для этого лошадь стоило бы не менее 25 рублей, моя же водовозка по старости не годилась для дальней дороги. Вышел из дому, когда начало смеркаться, часа в четыре. Было полнолуние, чистое звездное небо, довольно крепкий мороз. Спокойно шел я навстречу своей судьбе, всецело положившись на волю божию. Резко выделялась знакомая дорога на освещенном луной снежном фоне, и, подгоняемый бодрящим холодом, я к девяти часам пришел на станцию.