На станции я застал уже в сборе всех призываемых одновременно со мной докторов, фельдшеров и унтер-офицеров специальных войск. Всего было 50–60 человек. Начальник железнодорожной охраны на станции, о котором я уже упоминал выше, узнав о моем призыве, покровительственно заявил мне:
– Ну вот и прекрасно, вместе послужим.
Посадили нас всех в один вагон 4-го класса{132}, нетопленный, освещенный одним огарком. Холодно, тесно, воздух ужасный. Вспомнилось мне при этом, как всего год тому назад в моем распоряжении был роскошный салон-вагон Варшавско-Венской железной дороги, со спальней, рабочим кабинетом и приемной; хорошо освещенный, мягкая мебель, зеркала, бронза. Контраст был довольно резкий, но я уже обтерпелся и не особенно горевал об утраченном благополучии.
Общей командой под начальством бывшего волостного комиссара (землемера), тоже призванного, отправились мы в уездный город. После неимоверных мытарств по железной дороге с пересадкой на узловой станции среди ночи, прибыли на следующий день утром в уездный город и тотчас же отправились на сборный пункт, верстах в двух от центра города и верстах в четырех от вокзала.
На сборном пункте прибытия моего, по-видимому, уже ожидали, так как только я вошел в приемную, ко мне, несмотря на мой костюм, весьма мало отличавший меня от прочей публики, тотчас же подошел какой-то бритый субъект в полусолдатской форме и спросил меня:
– Вы бывший офицер?
– Да.
– Как ваша фамилия?
Я назвался.
– А, бывший генерал-лейтенант такой-то, – причем назвал меня по имени и отчеству.
Я ответил утвердительно.
– Прошу пройти в эту комнату, там свидетельствуют офицеров…
В указанной им комнате приемная комиссия из помощника уездного военного комиссара (бывший рабочий местной прядильной фабрики), военного руководителя (бывший полковник), двух чинов местного совета солдатских и рабочих депутатов и двух докторов производила прием призванных.
Дошла очередь до меня. Доктор участливо спросил меня, могу ли я пожаловаться на какие-либо недомогания. Я ответил, что, достигнув 50 лет, конечно, не могу похвастать таким здоровьем, каким обладал в 25 лет, но особых недомоганий не испытываю. Тогда доктор спросил меня о причине ношения очков. Я сказал, что близорук, и указал номера стекол. На это доктор заметил, что эта степень близорукости освобождает от военной службы по статье 37-й расписания болезней, но что настоящая комиссия не вправе этого сделать и мне придется отправиться в губернский город для переосвидетельствования в окружной комиссии.
В это время один из членов уездного совдепа, обратившись ко мне, сказал, усмехаясь и упирая на слово «генерал»:
– Да, генерал, вам надо, надо послужить, – и затем, повернувшись к соседу, добавил: – Ведь он в свое время пробирался чуть ли не в военные министры, был царь и бог, а теперь, видите ли, не желает служить.
Откуда создалась в нашем городе столь лестная для меня и столь преувеличенная репутация, не знаю, но я, конечно, оставил это замечание без реплики.
На опротестование моего приема на службу по близорукости я, в сущности, не возлагал больших надежд, так как полагал, что не в строй же думали меня поставить в 50 лет. Ведь не предполагали же заставить меня стрелять из винтовки или пулемета. Поэтому, во избежание напрасных мытарств по железной дороге при поездке в губернский город и обратно, я готов был сам отказаться от переосвидетельствования, о чем заявил доктору. Но он мне сказал, чтобы я не уклонялся, так как, по всей вероятности, буду освобожден. Решил последовать этому совету и в числе 57 человек опротестованных от всех волостей уезда отправился в губернский город.
