– Отдайте за меня Степаниду вашу, то бишь меня, а не отдадите, следом за Егором Кузьмичём, как кулаки и мироеды, пойдёте.
Мужик он был толстый и неуклюжий, словно гусь, откормленный к празднику, а голос тонкий, как у бабы. Волос пегий, а рожа красная, как перезревшая помидорина – аж блестит, того гляди, лопнет. Бровищи мохнатые, губы толстые да слюнявые. Скрозь косоворотку-то на груди густой пегий волос, как у зверя какого мех, топорщится.
Ну и вот, значить, услышала я такие-то его речи, упала в ноги к батюшке, да и давай его просить, чтоб не губил он мою жизнь. Лучше старой девой останусь, чем за этого ирода выходить. И мамка моя рядом со мной на колени бухнулась. Да где там! Призадумался мой-то отец, а потом и говорит:
– Дочка, лучше ты одна пострадаешь, чем все мы погибнем, ведь кроме тебя у нас ещё пятеро ребятишек и мать-то с отцом наши ещё живые. Вот и подумай, Паня, чай не съест он тебя, а ты спасёшь всех нас. Да и сколько ты будешь в девках сидеть, давно уж пора тебе замуж-то идти. В справный дом ты хозяйкой войдёшь, да и мы-то рядом будем.
– Что мне оставалось делать-то? Согласилась я на казнь эту египетскую. Каждый день брала я грех на душу – молила Боженьку, чтобы нашёлся добрый человек и убил бы моего антихриста окаянного, ирода проклятого, или меня бы боженька забрал к себе, никак не хотелось мне жить. Через год родила я ему сына, вылитый отец получился, и такой же жестокий. А Силантий-то и рад, даже меня бить перестал. Бывало, возьмёт сынишку на руки, поднесёт ко мне, да и говорит мальцу, мол, стукни мамку-то, кулацкое отродье она. Но, недолго сынок на свете пожил, всего 9 годков. А, потом пошёл, значить, с ребятами купаться на речку-то, заплыл далеко, да на глазах у всех и утонул, видно ногу свело или ещё чего приключилось. Совсем озверел Силантий-то. Мне сказал, мол, не родишь мне сына – убью. Я его, как смерти, боялась, да только родить я уже не могла – столько он меня бил, что видно всё отбил.
– А, вскоре, и война началась, немцы деревню захватили. И пошёл мой-то кровопивец в полицаи. Вот тебе и партейный. Да недолго куражился – повесили его партизаны, прямо на воротах конного двора. А меня, слава Богу, никто не обижал, все знали, как мне жилось-то с ним. А перед самой-то войной вернулась из ссылки Палаша, подружка моя, дочь Егора Кузьмича. Встретились мы с ней у моих родителей, она, значить, и рассказала, что все погибли, кроме неё и старшего брата, Гаврюши, моего-то бывшего жениха. Его, значить, прямо из ссылки-то в армию забрали, а потом на фронт. Оттуда ей, значить, и похоронка-то на брата пришла. А брат ихний, Федька, из ссылки сбежал, да так и сгинул, незнамо где. Поплакали мы с ней, над нашей-то судьбинушкой, да так и не поняли – у кого из нас она горше-то оказалась. Да и Палаша недолго пожила, не прошла ей даром ссылка – следом, за своими-то, и ушла. Вот какой это дом. Мне-то 46 годов всего, а выгляжу, как старуха. Ну, вот, значить. Нелегко мне живётся, да кому сейчас легко? Председатель-то сельсовета хочет из этого дома избу-читальню сделать, да меня не знает куды девать. А я без своего-то ирода ожила, да живу и живу, и помирать не хочется. Работать в колхозе не могу, так уборщицей меня взяли – мою полы в сельсовете, жить-то на что-то надо. Родные мои разлетелись, кто куды. Братья-то, значить, на фронте полегли, родители померли, один за другим, как увидели, во что моя жизнь-то обратилась. Сестра замужняя в блокаду померла, ещё одна сестра-то на Дальнем востоке живёть, одна я здесь, значить, и осталась. Дом моего-то отца под контору забрали. Вот ты, Нюра, приехала, так хорошо! Вижу, добрая ты. Вдвоём-то мы с тобой, значить, будем жить-поживать. Ты работать будешь, а я на огороде, да по дому – сварить там чего или прибрать. Может, рядом-то с тобой, и я ещё поживу, придётся видно нашему председателю с избой-читальней обождать чуток.
